оплатить даже одну кампанию. А если потребуется больше, так защищать будет почти нечего.
— Тем не менее что-то надо же сделать, — сказал епископ Оранжа. — Положение нестерпимое. За последние шесть месяцев я потерял двести рабов, и еще сбежали триста сервов. В прошлом году две усадьбы были ограблены сразу после жатвы. Разбойники забрали все зерно и увели весь скот. Так продолжаться не может.
Все закивали, и Манлий не мог не согласиться. Он и сам был не уверен, что хуже: предположительное появление воинов Эйриха, которые, несомненно, причинят большой разор — если когда-нибудь появятся, — или медленное захирение гражданского общества из-за неуклонной убыли рабочей силы. Бесспорно, требовалось противоядие и от того, и от другого.
— Должен указать, — сказал он, — что золота хватит лишь на что-то одно. На подкуп Эйриха, на уплату войску или на припасы для Клермона. Но не на то, другое и третье.
— Вот почему ты должен отыскать императора…
Манлий медленно покачал головой.
— Я истинно не думаю, что это правильный путь, — сказал он. — И не только потому, что император не более, чем кукла в чужих руках. Даже если бы он мог распоряжаться сам, сомневаюсь, что мне удалось бы убедить Рим… или Равенну… или… где он ни находится, оказать нам помощь.
— Почему так, брат?
Манлий поморщился. Он вообще не терпел, чтобы его называли братом, и уж тем более его раздражал намек на братское равноправие с низкорожденным невежественным епископом Экса.
— Все эти советы достойны и хороши, — продолжал он, — но все они упускают одну необходимость. Время. Его почти не остается. Мы не знаем, почему Эйрих и его войско решили не двигаться вперед, пока не возьмут Клермон, но это его ошибка. Клермон не угроза его войску. Он может в любую минуту выйти к морю, обойдя его, и всегда есть опасность, что он так и поступит. Сколько потребуется времени, чтобы набрать войско в Италии, даже если это окажется возможным? Много месяцев, как вы, конечно, знаете. А к тому времени очень вероятно, что взят будет не только Клермон, но также Экс, и Арль, и Марсель.
— Если мы намерены искать помощи, она нужна нам немедля. Не позже нескольких недель, и оказать ее, по моему мнению, нам могут только бургунды. И прежде всего я предлагаю отправиться к ним в Лион и убедить короля Гундобада преградить Эйриху путь на восток. Он вырос в Риме, его тетка была замужем за Рисимером и привержена католичеству. Его можно уговорить помочь нам.
Ложный выпад. Внуши врагам, что твое наступление всего лишь приграничная стычка. Убаюкай их уверенностью, что битва еще не началась, и она успеет завершиться прежде, чем они поймут, что происходит. Такой была суть тактики Манлия на этом собрании, которое завершилось всеобщим согласием в том, что ему прежде следует купить время, а потом уже войско.
Вот так конец римской Галлии был решен радостными кивками тех, кто особенно пекся о ее благополучном сохранении.
В этот вечер он устроил пир, чтобы завершить съезд и показать остальным епископам, как велика его власть. На этот раз ни о какой смиренности и помину не было. Манлий нашел лучших поваров и музыкантов, привез собственных слуг и позаимствовал остальных у членов его рода в городе. А под конец он рассказал сотрапезникам историю, почти притчу. Это была чуть ли не первая его проповедь: так он жаждал просветить их и подготовить к тому, что считал неизбежным.
— Позвольте мне рассказать о моей поездке в Рим, — сказал он им, когда последние блюда были унесены, а музыканты отпущены. Епископы уселись поудобнее, и он, убедившись в их внимании, начал: — Я был в свите императора Майориана, когда он во главе большей части своего войска отправился туда укрепить свой престол. Мой отец предоставил в его распоряжение значительное число воинов из наших владений, и меня взяли, чтобы оказать ему честь, так как сам он остался управлять провинцией. Запомните это: я был при войске и с единственным достойным императором из всех, занимавших престол за последние сорок лет. Римляне приветствовали нас? Нет. Почтили они нас? Снова нет. Надежда на то, что император сумеет возродить славу Рима, исполнила их благодарностью? В третий раз нет. Первая делегация, отправленная навстречу нам, попросила денег на устройство игр. Вторая представила счет за расквартировку войск. Даже сенаторам, когда он изъявил желание обратиться к сенату с речью, пришлось дать большие взятки, лишь бы они явились на заседание.
Ну, это, быть может, само собой разумелось. Алчность Рима давно вошла в легенду, и я не сказал ничего такого, чего бы вы уже не знали сами. Я же хочу пересказать вам разговор между мной и полководцем Рисимером, который много лет оставался хозяином империи, но всегда держался в тени. А со временем убил Майориана. А через своих клевретов и моего отца.
Он был варваром по воспитанию и варваром по натуре. Совсем не таким, как те, кто видит славу Рима и хочет брать с нее пример. Цивилизация ни в каких ее проявлениях его не привлекала. Его привычки, облик, манера держаться приводили в ужас. Когда я увидел его в первый раз — сутулого небритого коротышку в тунике из грубой ткани, свирепо нахмуренного, я принял его за слугу вроде лесника. Тот, с кем я в ту минуту разговаривал, расхохотался, когда я спросил, почему такому неотесанному малому дозволяется свободно разгуливать по дому влиятельного сенатора, гостями которого мы были. Продолжая смеяться, он щелкнул пальцами, подзывая того человека.
«Ты, почтеннейший, — позвал он. — Да, почтеннейший. Ты. Подойди сюда. Этот прекрасный юноша, — он указал на меня, — хотел бы узнать, почему грязный лесник вроде тебя свободно разгуливает по этому прекрасному дому».
Он немножко подумал, а потом ответил голосом неожиданно культурным, какого никак нельзя было ожидать от мужлана его внешности. Этот голос поразил меня тогда и поражает до сих пор своей мягкостью. Он говорил негромко, так что его было трудно расслышать. Замечал это не я один. «Тому могут быть две причины, — сказал он. — Во-первых, и дом, и сенатор принадлежат мне. А во-вторых, не так уж давно другой могущественный человек в этом городе отказал мне в доступе в свой дом. Но это старая история, и он вскоре умер».
И тут он улыбнулся улыбкой такой ослепительной красоты, что я чуть не ахнул. Нас учат, что подобные мелочи открывают нам душу человека, и если так, то он ни в коей мере не заслуживает своей дурной славы, ибо его улыбка была улыбкой ангела: красивые ровные белые зубы словно озаряли удивительно синие глаза. Их он, несомненно, унаследовал от своей матери из рода визиготов.
«Твое имя, почтеннейший?» — спросил он меня.
Я сразу же ответил, чуть не заикаясь. Мне тогда еще не было и двадцати, и хотя мое воспитание завершилось, я не был готов к подобному.
«Так, значит, ты из галльской свиты Майориана? Зачем он взял тебя с собой? Ты священник? Воин? Советник?»
«Ни тот, ни другой, ни третий. Ну, может быть, поэт», — сказал я.
Рисимер захохотал:
«Поэт? Какая великая польза! Рад видеть, что спаситель Западной империи знает, что важно, а что нет. Ну так, любезный поэт, сочини для меня стихи».
Я в глупости моей подумал, что случай мне улыбнулся. Я уже увидел, как стою перед сенатом и произношу панегирик.
«С великой охотой, господин. С величайшим удовольствием. Честь, которую ты…»
Но он-то имел в виду совсем другое. Он хотел высмеять меня, а не оказать мне честь, и перебил мою речь благодарности:
«Да-да, так давай же. Начинай».
«Но мне нужно подготовиться».
«Поэт, как мне говорили, полнится песнями. Никакие приготовления не нужны. Полководцы вступают в битву не тогда, когда готовы к ней. Хороший командующий умеет обратить в свою пользу любые условия. То же и с политиками, и с государственными мужами. А поэты разве другие? Сочини мне песню».
Тон был шутливый, но в словах пряталось железо. Даже в таком пустяке он хотел поставить на своем. Чем больше я отказывался, тем настойчивей он требовал, пока я не сдался. Хотел избежать недостойной стычки, которую неизбежно проиграл бы, но не хотел и выглядеть дураком. Трудное положение, как вы легко себе представите. А потому, побагровев в великом смущении, я начал. По счастью, в то самое утро я перечитывал Горация, которого взял с собой, чтобы вновь прочесть его в тех самых местах, где Великий
