дела.
Понимая, что его выставили за дверь, Жюльен в ярости промаршировал по коридору. Он не может, не станет этого делать. Возмутительно! Он вспомнил презрение, даже отвращение, какие испытал, услышав о кострах из книг в Германии. Во Франции такое никогда не случится, утешал он себя. А сейчас происходило именно это. По прямому распоряжению французского правительства. И снова он подумал, не подать ли в отставку и тем выразить свой протест, а потом опять представил себе холодного, бездушного человека, который, вероятно, придет ему на смену, — таков был тонкий шантаж, каким Марсель удерживал его в узде. Ведь он несколько раз говорил ему, что только его протекция препятствует тому, чтобы должность Жюльена занял какой-нибудь оголтелый фанатик, поборник нравственной и расовой чистоты. Если ты этого хочешь, подавай в отставку. Сам увидишь, что тогда произойдет…
И снова Жюльен положил распоряжение под сукно, сделал вид, будто его не существует, и все равно не находил покоя. Через несколько недель ему пришлось встретиться с издателем газеты в Карпентрасе. Встреча проходила трудно, и он едва не сорвался. Издатель, почтенный старик, был не только владельцем газеты, но и — вот уже сорок лет — ее редактором. Среди его репортеров были два коммуниста и один еврей. Последнее время газета публиковала статьи, исподволь критиковавшие правительство и сообщавшие о нехватке продовольствия и одежды. Согласно строжайшим инструкциям, Жюльен послал ему письменное предупреждение, но тот его проигнорировал. Теперь Жюльен, по инструкции, должен был закрыть газету.
— Мы не можем этого допустить, — сказал ему Марсель. — Неужели эти люди не понимают? Неужели не видят, что разжигание недовольства и критиканство ни к чему не ведут? Если маршал не сможет говорить с немцами как глава единой Франции, то ничего не добьется.
— Все, напечатанное в газете, правда, — возразил Жюльен. День стоял холодный, кабинет Марселя не отапливался, только в углу дымила чугунная печурка. Жюльену казалось, он вот-вот задохнется, к тому же он мерз в своем все более поношенном пальто. Марсель, заметил он, теперь выглядел плохо побритым — из-за скверных лезвий.
— При чем тут правда? — отрезал Марсель. — Эти люди чинят излишние неприятности. Разберись с газетой.
И Жюльен вызвал издателя.
— Вы собираетесь закрыть газету? — растерянно спросил старик. — Потому что мы напечатали то, что и так всем известно?
Лицо у Жюльена стало печальным.
— Мне очень жаль, — сказал он. — Вас предупреждали.
— Я не согласен. Ведь можно что-то придумать. Я дам обязательство…
— Вы его уже давали. А толку?
Старик задумался.
— Газета должна выходить, — сказал он. — В ней работают пятьдесят человек, и в нынешней ситуации им другой работы не найти. Репортеры, наборщики, их семьи… — Он уставился в пол, видя перед собой крах и разорение. — Скажите, — словно через силу продолжал он, будто ненавидел каждое произносимое слово, — если я выгоню репортера, написавшего статью…
— Кто это?
— Малковиц.
— Я узнаю.
Жюльен вернулся к Марселю и передал ему предложение старика.
— Этот Малковиц… Он еврей?
— Думаю, да.
— Великолепно, — сказал Марсель. — Отлично придумано. Газета выходит, мы проявляем твердость и избавляемся от еврея, который еще полгода назад лишился бы работы, если бы ты делал свою. Кстати, проверь все газеты. Узнай, сколько там евреев. Намекни редакторам, что поставки им бумаги будут более падежными, если они внимательнее отнесутся к составу своих редакций. Тогда, возможно, управление по делам евреев хоть ненадолго оставит меня в покое.
— Почему? Я, правда, не…
— Выполняй, Жюльен.
— Но, Марсель, помимо всего прочего, это несправедливо.
И Марсель взорвался. В первый раз Жюльен видел, чтобы его друг настолько утратил самообладание.
— Перестань возражать мне, Жюльен, и не отнимай у меня времени своими придирками. Мне нужно управлять departament. Я вынужден буду сообщить добрым авиньонцам, что две тысячи молодых людей отберут к отправке на немецкие заводы. Мне приходится иметь дело с мелкой преступностью и саботажем. И мне все время дышат в спину Виши и немцы. А через три недели приезжает маршал Петен. И если увольнение нескольких евреев, которым вообще не следовало здесь оставаться, даст мне немного тишины и покоя, то чем раньше с ними разберутся, тем лучше. А теперь займись этим. Или я пошлю кого-нибудь еще. Понятно?
Ошеломленный такой вспышкой Жюльен отступил. Суть была ясна: все дело в приоритетах, и с логикой Марселя не поспоришь. В конце концов, что такое несколько увольнений по сравнению с полным развалом целой страны? Тем не менее поручение было ему отвратительно, и он медлил с его выполнением еще несколько дней, пока Марсель не подстегнул его снова. И еще раз. И наконец он поговорил с несколькими редакторами. Четверо евреев были уволены. Три газеты избавились от еще пятерых по собственной инициативе. Если бы он настаивал, увольнений было бы больше.
Зато он снова пошел к Марселю по поводу книг. И добился компромисса: Вальтера Скотта уберут в хранилище и выдавать будут только по особому разрешению. Десять человек поплатились за эту победу в защите знаний. Связи тут не было никакой, это были совершенно разные вопросы. Такую цену стоило заплатить. Наконец он перестал мучить себя, выискивая, как можно было бы решить проблему иначе.
А три недели спустя, в октябре 1942 года, Авиньон посетил маршал Петен, и на ступенях префектуры гостя встречал его верный слуга Марсель Лаплас. За эти краткие недели тревога Жюльена все росла, а Марсель едва не помешался от забот и хлопот. Казалось, полиция оккупировала все кафе, все рестораны; в город нагнали солдат патрулировать улицы, подозреваемых в нелояльности арестовывали среди ночи. Домохозяйкам запретили вывешивать белье в день великого события. С подоконников предписывалось убрать все цветочные горшки. И все же на улицах раздавали осмеивающие маршала листовки, и Марсель места себе не находил от беспокойства.
Но, во всяком случае — на взгляд Марселя, оно того стоило. Маршал прибыл и изъявил удовлетворение. Потом был большой прием, на который пригласили и Жюльена, и он пожал маршалу руку, почувствовал на себе твердый взгляд глубоко посаженных глаз и выслушал последовавшую затем речь. Маршал похвалил своего prefet и выразил надежду, что все его распоряжения будут выполнять; он критиковал так отравлявший жизнь Марселю Легион за допуск в свои ряды нежелательных элементов, за стремление к власти, а не к обеспечению порядка в стране. И предостерег, что в будущем намерен пристально следить за поступками легионеров.
После его отъезда Марсель был на седьмом небе.
— Жюльен, друг мой, ты понимаешь? Ты это слышал? Мы победили! Маршал поставил их на место! Ради этого стоило трудиться! Теперь я смогу управлять departament, и никто не будет ставить мне палки в колеса и все время меня критиковать. Спасибо, милый друг! Спасибо.
Он бокалами пил шампанское, припрятанное до особого момента. Ведь у Марселя в то время был только один враг: те, кто старался подорвать его власть. И его победа казалась полной: он безмерно упрочил свое положение, стал наконец хозяином в собственном доме. Свою войну он выиграл.
Точно двадцать девять дней спустя, 8 ноября 1942 года, немецкая армия двинулась на юг из оккупированной зоны и прикончила то, что оставалось от Свободной Франции. Работа, какую проделал Марсель в своей войне с соперниками (списки евреев и коммунистов, иностранцев и нежелательных лиц, огромная картотека недовольных, опасных и подрывных элементов, реорганизация полиции), пришлась им весьма кстати. А жизнь Марселя вновь осложнилась.
В этот период мрака и безысходности Жюльен нашел себе утешение, занявшись наконец статьей об
