можешь принести еще дров и подбрасывать их потом, чтобы огонь горел всю ночь.
Она встала. Он тоже встал и едва не протянул к ней руки, но что-то в ее взгляде сказало ему, что пока еще не время. Потом она взяла свечу и по шатким ступенькам поднялась в спальню. Сквозь щели в потолке Оливье видел слабые отблески света и скольжение теней. И еще он услышал, как она молится, странные слова — почти музыка, но не совсем, — столь чуждые его слуху, что он невольно поежился. Перекрестившись, он помолился и завернулся в свой плащ, который так и не высох, хоть и провисел столько времени перед очагом, и лег, глядя на танец пламени. Она спустилась к нему через полчаса. А после она заснула, наплакавшись в его объятиях. Оливье не знал причины этих слез, но, утешая ее, был уверен, что плачет она не из-за него.
Кардинал Чеккани умер в Италии в 1353 году — от яда, если верить некоторым слухам, и был похоронен в Неаполе. Торопливое, небрежное погребение человека, который (никто не знал почему) вдруг оказался в полной опале. Его опустили в свободную гробницу в полу Неапольского собора, а потом накрыли мраморной плитой. Позднее на ней выбили его имя. Вот и все. В отличие от более удачливых кардиналов он не удостоился величественного надгробия с его изображением. Его внешность сохранилась только на панно Луки Пизано, высоко на стене над входом в Авиньонский собор.
Но благодаря искусству итальянца его лицо сохранилось и известно, чье оно. Такая удача не улыбнулась ни Манлию Гиппоману с Софией, ни Оливье с Ребеккой. Их лица еще существуют, но только Жюльен смутно догадывался, чьи они. Он часто думал о том, как он выглядели, и в воображении рисовал себе Манлия похожим на его стиль: сдержанный, суховатый, несколько суровый, но все же с намеком на остроумие в глазах или, быть может, в складке губ. Мысленно Жюльен одевал его в традиционные римские одежды, хотя в ту эпоху никто уже триста лет не ходил в тоге постоянно. Тут на Жюльена, возможно, повлияли стилизованные портреты космографа французского короля Андре Тевэ, который в 1584 году опубликовал альбом воображаемых портретов великих французов и галлов. Безусловно, он был склонен выдумывать лица, соответствующие предполагаемым характерам.
Портрет Чеккани — великолепный пример подобных заблуждений ума. То, каким изобразил кардинала Пизано, никак не соответствовало тому, что Жюльен знал о его характере. Вот он стоит, наполовину уничтоженный облупившейся краской, в огромной шляпе, под которой его голова кажется детской и невинной, и созерцает Пресвятую Деву и ее дитя. Плечи ссутулены, почти сгорблены, пышные одеяния словно душат его. Быть может, Пизано уловил то, как давят на него высокий сан и огромная власть. Только в глазах есть намек на расчет и хитрость. Разумеется, это может быть просто игрой света. Но почему внешность человека обязательно должна отражать характер? Про кого, собственно, Жюльен мог сказать это? И вообще чей характер остается неизменным? Например, разве Юлия выглядела такой, какой была? И будь так, лицо Марселя Лапласа было бы совсем другим, а вовсе не по-детски пухлым и невинным.
Указал ему на это Бернар. Возможно, странная тема для разговора в тот момент, но ведь сама встреча была странной. Они договорились о ней второпях, в растерянности, когда Жюльен как-то столкнулся с ним утром в пятницу в феврале 1943 года, через два месяца после того, как немцы, оккупировав юг, покончили с притворством, будто от Франции осталось хоть что-то, кроме названия и воспоминаний.
Произошло это перед кафе, где он часто обедал. Он вышел, кивнул хозяину, перешел рю де ля Републик и направился к себе на службу. И пока он пытался вспомнить, когда в последний раз пробовал мясо, которое стоило бы есть, кто-то нагнал его, взял под руку и сказал вполголоса:
— Здравствуй, мой друг. Надеюсь, ты хорошо поел? Не останавливайся. Не замедляй шага и, пожалуйста, не делай удивленное лицо.
Жюльен повиновался — ему даже в голову не пришло поступить иначе.
— Мне нужно с тобой поговорить, — продолжал Бернар, заводя его в безлюдный проулок, — Лучше всего завтра. Назови где?
И Жюльен назвал собор. Стоящий высоко над эспланадой, рядом с папским дворцом, и подавляемый гигантской позолоченной статуей Пресвятой Девы; редко кто заглядывал сюда теперь, когда досужие туристы исчезли. К тому же стоял он на отшибе, и добираться туда хватало сил лишь у самых усердных богомолов. Внутри царил сумрак — наилучший приют для тех, кто хотел остаться незамеченным. Бернар кивнул и исчез; Жюльен пошел дальше. На службу он вернулся лишь на минуту позже обычного.
Опять-таки ему даже в голову не пришло отказаться от этой встречи. В собор он явился точно в назначенное время, постоял в переднем дворе, выходящем на огромную безлюдную площадь и реку за ней, потом вошел внутрь и стал прохаживаться в ожидании. А затем он остановился у входа и задумчиво уставился вверх на лицо кардинала Чеккани, склоняющегося перед могуществом неоспоримо большим, нежели его.
Бернар опаздывал. Бернар всегда опаздывал, принадлежа к тем, кто просто не понимает, насколько такая привычка раздражает других людей. Он появился четверть часа спустя небрежной походкой человека, не имеющего никаких забот, и, прищурившись, тоже поглядел па кардинала Чеккани.
— Человек, которому не стоило бы доверять, — сказал он. — Кто это?
— Патрон Оливье де Нуайена, — нетерпеливо ответил Жюльен. — Что ты тут делаешь, Бернар? Ты передумал?
— Не совсем. Тебе же нравится де Нуайен? Почему?
— Бернар…
— Скажи же. Ты ведь когда-то заставил меня его прочесть. Мне он показался невыносимо занудным. Истеричен, неуправляем.
— Я изучаю его жизнь. Он интереснее, чем ты думаешь.
Бернар хмыкнул.
— Приятно видеть, что война заставляет тебя сосредоточиться на поистине важном. Однако, отвечая на твой вопрос: нет, я не передумал. Я побывал в Англии и теперь вернулся принять участие в Сопротивлении. Кстати, зовут меня не Бернар Маршан, понимаешь? Так войдем? Хочешь выслушать мою исповедь?
И они пошли по проходу к не посещаемой верующими (ни одной свечи тут не горело) боковой часовне, где не было ничего, кроме маленького барочного алтаря святой Агате и нескольких скамей. Бернар вошел первым и притворил за Жюльеном кованую решетку, чтобы расхолодить внезапную вспышку набожности, и они сели там в тусклом свете, сочащемся сквозь грязный витраж.
— Сопротивляться? Каким образом? — спросил Жюльен.
Бернар ничего не ответил, а поднял глаза на изображение святой и склонил голову набок.
— Пять недель назад, как я слышал, люди, называющие себя бойцами Сопротивления, застрелили в Туре немецкого солдата, — заметил Жюльен, чтобы заполнить паузу. — Немцы взяли в заложники пятнадцать человек. Шестерых расстреляли. Две недели назад в окрестностях Авиньона они взорвали члена Milice. От взрыва, кроме него, погибли еще четыре человека. Ты о таком сопротивлении говоришь, Бернар?
— Это война, Жюльен.
— Не для нас. Мы не воюем. Ты не забыл про Женевскую конвенцию? Мирное население не вмешивается и предоставляет воевать солдатам. Пока мы соблюдаем конвенцию, нам ничего не грозит, закон на нашей стороне.
— А немцы свято его уважают, как же, знаю, — негромко ответил Бернар.
— Закон их сдерживает. Нарушь его, раздай оружие гражданским лицам, и их уже ничто не остановит. Наше дело — наблюдать этот поворот истории и его пережить. Или люди будут гибнуть бесцельно. Тебя это не тревожит?
— Зато немцы тревожно оглядываются, поняв, что есть французы, которые готовы сражаться. Это поддерживает боевой дух Сопротивления. И потому не бесцельно.
— Немцы, знаешь ли, виноваты лишь отчасти. Твои героические бойцы что-то не завоевывают сердца.
Тот фыркнул.
— Меня не интересуют их сердца. Когда немцы потерпят поражение, они выбегут праздновать на улицах. Нам важно приложить руку к этому поражению. И только. Иначе, когда закончится война, мы получим либо анархию, либо соглашение, навязанное союзниками. Сейчас не время думать об ответственности. Ответственность означает бездействие.
— Ты подразумеваешь меня?
