Я снова и снова задумываюсь об этом… mein Kind, мой ребёнок. Вот и на другом языке. Mein Kinder… «Wer reitet so spat durch Nacht und Wind? Es ist der Vater mit seinem Kind». От этого возникает странное чувство.
— О чём ты думаешь? — спрашивает Сильвия.
— Старое стихотворение Гёте. Ему должно быть лет двести. Я выучил его давным-давно. Не знаю, почему оно мне вспомнилось сейчас, вот разве…
Снова возвращается это странное чувство.
— А о чём там говорится? — спрашивает Сильвия.
— Постараюсь вспомнить. Человек ночью едет верхом по берегу, дует ветер. Это отец с сыном, которого он крепко держит в руках. Он спрашивает его, отчего тот так бледен, а сын отвечает: «Отец, разве ты не видишь призрак?» Отец пытается успокоить мальчика, говоря, что видит лишь облако над берегом и слышит лишь шорох листьев на ветру. Но сын всё время повторяет, что это призрак, и отец всё гонит и гонит коня в ночи.
— И как же оно кончается?
— Бедой… смертью мальчика. Призрак побеждает.
Порыв ветра раздувает угли, и я вижу, что Сильвия смотрит на меня с испугом.
— Но это было в другой стране и в другое время, — продолжаю я. Здесь же жизнь и есть конец, а призраки ничего не значат. Я верю в это. Верю во всё это тоже, — говорю я глядя на темную прерию, — хоть и не совсем понимаю, что это всё значит… И вообще, в наше время ни в чём нельзя быть уверенным. Может, поэтому я так много говорю об этом.
Угли остывают всё больше и больше. Мы выкуриваем по последней сигарете. Крис где-то там в темноте, но я не собираюсь искать его. Джон старательно хранит молчанье, Сильвия тоже молчит, и вдруг мы стали одинокими, замкнувшись каждый в своём частном мире, и нет больше связи между нами. Мы гасим огонь и отправляемся к спальным мешкам среди сосен.
Выясняется, что это небольшое пристанище среди сосен, где я расположил спальные мешки, также убежище для миллионов комаров, прилетевших с озера. Антикомариная жидкость совсем не пугает их. Забираюсь в мешок и оставляю маленькую дырочку, чтобы дышать. Я почти уснул, когда, наконец, появился Крис.
— Там большая куча песка, — говорит он, хрустя иглами хвои.
— Ага, — отвечаю я. — Давай спать.
— Тебе надо посмотреть на неё. Пойдём посмотрим её завтра утром?
— У нас не будет времени.
— Можно, я снова поиграю там завтра утром.
— Да.
Он издаёт какие-то звуки, пока раздевается и влезает в спальный мешок. Вот он уже там. Затем поворачивается. Молчит, и снова поворачивается. Затем произносит: «Пап».
— Что?
— А как было, когда ты был маленький?
— Спи, Крис! Ну ведь должен же быть предел.
Позже я слышу, как он вздыхает, и понимаю, что он плакал, и хоть я совсем измотан, уснуть не могу. Тут могли бы помочь несколько слов утешения. Он ведь пытался вызвать расположение. Но почему-то таких слов не нашлось. Слова утешения больше годятся для незнакомых, в больнице, а не для родных. А ему вовсе не нужны мелкие эмоциональные примочки, не к этому он стремится… Не знаю я, к чему он стремится, что ему нужно.
От горизонта из-за сосен появляется горбатая луна, и по её медленной покойной дуге на небе я в полусне отмеряю час за часом. Слишком устал. Луна, странные сны, гул комаров и обрывки воспоминаний сталкиваются и смешиваются в призрачном потерянном пейзаже. Светит луна и всё же есть облако тумана, а я еду на коне, и со мной Крис, и лошадь скачет через ручей, бегущий где-то дальше к океану. Затем всё пропадает… И возникает вновь.
Из тумана возникают очертания человека. Если смотреть на него в упор, он пропадает, но если отвести взгляд, то он вновь появляется на краю поля зрения. Я уж готов что-то сказать, позвать, признать его, но не делаю этого, сознавая, что если я признаю его каким-либо жестом или действием, то он станет реальностью, которой не должен быть. И всё-таки я узнаю эту фигуру, хоть и не признаюсь себе в этом. Это Федр.
Злой дух. Умалишённый. Из мира, где нет жизни или смерти.
Фигура расплывается, и я сдерживаю свой испуг… крепко… без нажима… позволяю погрузиться… не верю этому… но и не совсем уж… и волосы медленно шевелятся у меня на голове… он зовёт Криса, не так ли?… Да?…
6
[глава отсутствует в сетевых источниках. возможно, не переведена]
7
Жара теперь везде. Я больше не могу не обращать на неё внимания. Воздух как из мехов печи настолько горяч, что глазам у меня под очками прохладнее, чем остальной части лица. Рукам прохладно, но на тыльной стороне перчаток выступили тёмные пятна пота в окружении белых разводов высохшей соли. На дороге впереди ворона тащит какую-то падаль и медленно отлетает прочь, когда мы подъезжаем ближе. На дороге осталось что-то похожее на ящерицу, иссохшую и вымазанную в гудроне.
На горизонте возникает подобие зданий, слегка колышущихся в мареве. Я смотрю на карту и полагаю, что это должен быть Боумэн. На ум приходит вода со льдом и кондиционер.
На улицах и тротуарах Боумэна почти никого не видать, но множество машин у дороги говорит о том, что люди здесь есть. Все по домам. Мы сворачиваем на стоянку, разлинованную под косым углом с крутым указателем на выезд, когда придёт пора ехать дальше. Одинокий старик в широкополой шляпе смотрит, как мы ставим мотоциклы и снимаем шлемы и очки.
— Ну как, жарковато? — интересуется он, но выражение лица у него бесстрастное.
Джон встряхивает головой и отвечает: «О Боже мой!»
Лицо старика в тени шляпы почти обретает улыбку.
— А сколько градусов? — спрашивает Джон.
— Сорок, — отвечает тот, — когда смотрел в последний раз.
— Сейчас должно быть сорок два.
Он интересуется, издалёка ли мы едем, мы отвечаем, и он одобрительно кивает. — Далеконько, — произносит он, затем спрашивает нас о машинах.
Нас ждёт пиво и кондиционеры, но мы медлим. Просто стоим тут при температуре в сорок два градуса и разговариваем. Он говорит, что он скотовод, сейчас на пенсии, что тут вокруг множество ранчо. У него когда-то много лет тому назад был хендерсоновский мотоцикл. Мне приятно, что ему хочется поговорить о своём мотоцикле на таком солнцепёке. Мы ещё толкуем некоторое
