Элька уже почти просочилась, но Михась сунул ей за шиворот пригоршню снега.
— Психическая, — сказал он. — Во, трясется как психическая.
— С психическими мы вот что делаем, — и Аника со всего размаху пихнул ее в сугроб, — это лечит!
Элька, опрокинувшись в снег, дрыгала ногами, снег забился в рот, а за воротом было холодно и щекотно. Она попыталась выбраться, но ее снова опрокинули, она не видела, кто.
— Пусти, — Элька попыталась освободиться, — пусти, дурак! Вот папе твоему скажу!
— Ох, напугала! — сказал Аника. — Пускай твоя мама скажет моему папе. Пускай запишется к нему на прием!
— Мой папка твоего посадит в тюрьму! — крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и Элька выбралась из сугроба. — Вот приедет и вам всем покажет!
— Твоего папу рыбы съели, — сказала Гутка.
— Не-а, — Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли, — мой папка — герцог! Я ему напишу, и он…
— Тю, — сказал Аника.
— Герцогская дочка, мерзостная квочка, — приплясывал сзади Михась.
— Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?
Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. А отряхнув снег с ресниц и задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.
— Здрасьте, господин Матиаш, — пробормотала Элька.
Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, в один и тот же день и час ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.
— Она врет, что дочка господина герцога, хи-хи! — Аника подпрыгивал, под ним в снегу образовалась хорошо утоптанная ямка. — Дочка господина герцога! Ведро и швабра, ведро и швабра!
— Это правда, — сказала Элька и в ту минуту сама себе верила, — моя мама… когда господин герцог приезжал…
— Твоя мамка шлюха, — сделал вывод Аника, — как Анхен и Гретхен. Они втроем дальновизию смотрят, три шлюхи, я знаю.
— Ах ты! — Элька вскочила и кинулась на него, отчаянно молотя кулаками и раз за разом попадая во что-то мягкое. Михась пытался оттащить ее, намотав косу на кулак.
Пан Матиаш, человек крупный, не без натуги развел дерущихся в разные стороны. С неба начал валить мягкий и тихий снег, присыпая выбоины в сугробах.
— У них была любовь, — плакала Элька, размазывая по лицу капающую из носа кровь, — у них была любовь…
— Пойдем, девочка! — Пан Матиаш положил руку Эльке на плечо. — Оставьте ее в покое, вы, маленькие звери. А то я и правда запишусь на прием к твоему отцу, Аника.
Элька покорно пошла рядом с библиотекарем, время от времени судорожно всхлипывая.
— На. — Библиотекарь сунул ей в руку аккуратно сложенный носовой платок.
Элька покорно высморкалась, оставив на полотне кровавые разводы.
— Я платок испачкала, — сказала она тоскливо.
— Ничего, — успокоил библиотекарь.
— Я возьму домой, постираю.
— Оставь себе, пригодится. Пойдем, умоешься. — Он отпер дверь библиотеки и кивнул на стоявший у входа веник, чтобы Элька смахнула снег с валенок.
Она и не думала, что пан Матиаш такой хороший. Когда она брала подшивки «Модной женщины», он смотрел на нее косо — полагал, что нечего в таком возрасте забивать себе голову нарядами и всякими тому подобными глупостями. Пан Матиаш жил уединенно и, по слухам, женщин вообще не одобрял. Поговаривали, что в молодости у него была несчастная любовь с какой-то замужней пани из столицы, приезжавшей сюда на воды, и сердце его с тех пор разбито.
Пахло плесенью, мышами, старой кожей и пылью, но все вместе складывалось почему-то в приятный запах библиотеки. Снаружи на раму намело толстую косую полосу лиловатого снега, окна напротив светились теплыми огоньками, отчего Эльке в комнате с книжными полками показалось особенно уютно.
— Чаю хочешь? — спросил пан Матиаш.
Элька кивнула:
— Ага.
— Ты умойся пока. — Библиотекарь кивнул на каморку, где умещались покрытый клеенкой маленький стол с чайными чашками, сахарницей и вазочкой с сухим печеньем, умывальник и пышущая жаром плита.
Пока он наливал чай из стоящего на плите чайника, Элька ополоснулась под умывальником и утерлась платком пана Матиаша — раз уж он его отдал насовсем.
— Дети в этом возрасте обычно злые, — говорил тем временем пан Матиаш, — они уже не маленькие, но еще и не взрослые. Вот и ищут себе место, утверждаются.
— Ага, — опять кивнула Элька. Она подумала, что мама снова будет сердиться. Мама в последнее время часто сердилась.
— Ты тоже никак себя найти не можешь. Мечтаешь о красивой жизни.
— Я нет, — сказала Элька и хлюпнула чаем.
— Как же нет? Все время «Модную женщину» читаешь.
— Я не потому, — оправдывалась Элька, — просто… там написано, как себя вести и вообще.
— Я вот смотрю на тебя, Эля, и удивляюсь… Ты бы лучше что-нибудь из истории почитала. Или классику. Если и правда хочешь быть образованной. Будешь читать серьезные книги — сама собой начнешь понимать, как себя вести.
— Ага, — Элька все кивала и кивала, даже шея заболела, — я почитаю.
Пан Матиаш был образованным человеком, он учился в столице. Пани Ониклея как-то говорила госпоже почтмейстерше, что зря он похоронил себя в этой дыре… Все от разбитого сердца, сказала почтмейстерша. А ведь пани Ониклея, кажется, влюблена в пана Матиаша, подумала Элька.
— А ты, что, правда, дочка господина герцога? Или так, придумала, чтобы от тебя отстали? Если придумала, это ты зря, они еще больше будут тебя обижать.
— Ничего я не придумала, — убежденно сказала Элька. — Мамка, когда господин герцог на воды приезжал, прислуживала ему. Она вазу разбила, и управляющий хотел ее уволить, а герцог защитил. Он ею… пленился, вот. А через девять месяцев родилась я, все как положено.
— Эля, — вздохнул библиотекарь, — по-моему, ты все-таки выдумываешь. Это бывает в твоем возрасте. Дети придумывают себе романтическое происхождение, потому что недовольны настоящим… Когда взрослеешь, родители кажутся чужими людьми, они ничего не понимают, а вот если бы они были настоящими, родными, они бы сразу все поняли… примерно такой вот механизм.
— Не-а, — помотала головой Элька, — я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил — он всегда ее на поясе носил — и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… — Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. — И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.
— И… хм, где оно расположено? — вежливо поинтересовался пан Матиаш.
— Там, — Элька покраснела и потупила глаза.
— Даже и знать не хочу, — сказал пан Матиаш твердо. — Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.
Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.
