И ты даже представить себе не можешь, насколько. Чтобы получить эту работу, надо рассыпаться под молотами тренировок и собрать себя заново. Не говоря уже о стимуляторах, о тонких химических настройках, знать о которых никому из посторонних не полагается. Потому что, если вы о них узнаете, вы их тоже захотите.
— Хочешь, — она явно старалась выказать ему благодарность и доверие, — покажу свою реликвию?
— Это не очень… интимно?
— Ну да. — Она вновь приподнялась и склонилась над ним, на сей раз, чтобы бегло, без страсти, поцеловать. Его голую грудь задел шнурок с прохладным камешком.
— Это? — Он пошевелил рукой, чтобы ухватить кулон, но она шлепнула его ладонью довольно сильно.
— Пусти. Не твое.
— Я думал…
— Нет. Это другое. — Она опустила босые ноги на дощатый пол. У нее были сильные ступни с красивыми длинными пальцами. Щиколотки, правда, толстоваты.
В окно лился ночной рассеянный свет.
Она склонилась над сброшенными на стул вещами, потом повернулась к нему. На ладони — что-то маленькое, круглое.
— Вот.
— Что это? — Он приподнялся на локте.
— Слушай. — Она сделала неуловимое движение кистью. Музыка как бы закапала отдельными серебристыми шариками, все медленнее, ленивее.
— Музыкальная шкатулка?
— Нет. Просто коробочка. Ну, она не открывается. Просто играет. И сверху картинка… город. Какой, как ты думаешь?
— Вена, — предположил он.
— Угадал. — Она пристроилась рядом с ним, большая и теплая. Молоточки теперь стучали еще тише, чуть приглушенные ее ладонью. — По музыке, да?
— Ага.
Когда-нибудь эти дорожки и бугорочки сотрутся и серебряные молоточки смолкнут. Надо будет ей сказать, чтобы не заводила ее слишком часто.
— У нее есть документированная история. Заверенная…
— Это здо?рово, — осторожно сказал он.
Интересно, почему в этой партии у всех склонность к вещам, из которых можно извлекать звуки? Часы с боем, губная гармошка, музыкальная шкатулка. Так бывало — одна группа тащит с собой сплошь старые фотографии в рамках, тончайшие фарфоровые статуэтки и репродукции картин, другая — серебряные ложки и бабушкины платья… Словно группы переселенцев по какой-то странной закономерности состоят то из кинестетиков, то из визуалов… Эти вот — аудиалы, надо же.
Культ реликвий был разработан и тонко, осторожно внедрен несколько десятков лет назад. Тогда кто-то из умников в попытке поправить дело предложил эти якоря, за которые цепляется личность; маячки, помогающие собрать разрозненные утекающие воспоминания. На переброс уходило слишком много энергии, потому и возникла такая идея, чтобы каждый мог взять с собой один-единственный бесполезный предмет. К антикварным вещицам прилагался сертификат — место, время и техника изготовления, кто были прежние владельцы, как попал к нынешнему хозяину. Сколько таких историй породили креативные умы циничных прагматиков из группы поддержки, он не знал. Но предполагал, что очень много. Больше, чем ему было известно.
Свидетельство о собственности. Чтобы было что передавать наследникам. История рода и одновременно родовое имущество. Знак. Символ. Синтетический пергамент, вечный материал. Вечные чернила. Подпись эксперта и нотариуса, печать.
Оптимально — если и правда реликвия издавна принадлежала семье переселенца. Но это бывало редко, вербовались обычно люди без корней, маргиналы… или, в последнее время, такие, как Ханна.
Традиция прижилась. Ханна права — у каждой традиции, даже нелепой, есть свои рациональные корни.
Интересно, а что выбрал себе в качестве семейной реликвии Захар?
Но музыкальная коробочка — это такой нежный предмет…
— Скажи… ты добровольно сюда отправилась?
— Нет.
Скупо и напряженно. Мол, отстань. Но он прикинулся туповатым и участливым:
— Пожизненное?
Она промолчала. Значит, он угадал верно.
— За что?
— За убийство, — сухо сказала она. Подтекст: мол, осторожней со мной все-таки, не заходи слишком далеко.
— Мужа?
— Нет. — Даже в полумраке комнаты он видел, как сухо блестят ее глаза. — Жену. Свою жену.
— И ты… шериф?
У Захара есть досье на всех колонистов. Так принято. Как бы ни назывался тот, кто становится первым лицом колонии, — председателем, координатором, старостой, кем там еще, — он автоматически получает на руки все личные дела. Папки, бумаги — электроника не выдерживает переброса. Это, наверное, хорошо. На материнке слишком полагаются на цифровые технологии. Но монолитная, единая, охватившая всю Землю информационная сеть на самом деле уязвима. Монолитные цивилизации вообще уязвимы. Цивилизационное разнообразие — вот что нужно. Резервные пути, заказники. Это как с семенным фондом. Когда отворили первый портал, а за ним еще и еще — нескончаемая цепь пустых безлюдных версий материнской Земли, то показалось: вот оно, спасение. От перенаселения, от участившихся случаев ситуативного безумия и агрессии, от жизни среди вырожденной биоты, от нечистых воды и воздуха, от унылой судьбы рядового горожанина. Эмиграция — мечта пассионариев. Ты не просто винтик в машине цивилизации, ты — отец-основатель в прекрасном девственном мире, где каждый на счету, каждый что-то значит. Освоение бесчисленных америк, суровая поэзия фронтира. А заодно забота об оставленной материнской Земле, сохранение резервного, не тронутого переопылением исконного семенного материала, поставки зерна и чистых элитных культур.
Где же слабое звено? Где?
— Это больше не повторится, — сказала она твердо. — Никогда.
— Никогда больше не причинишь зла ни одному человеку?
— Причиню, если надо будет. — Голос ее был спокоен и тверд, ни напряжения, ни аффектации. Она говорила, как человек очень защищенный — внутренне защищенный, — и он на всякий случай спросил:
— Вы тут как, вообще, в церковь ходите?
Обычно стараются формировать монолитные группы из представителей одной конфессии — чтобы не было конфликтов. И все равно…
— У нас тут как-то… — Она потянулась и закинула руки за голову, — с этим не очень. Если кто и верит… это личное.
Нет, тут все вроде чисто…
— А почему ты спрашиваешь? Ты информатор, да?
— Я инспектор, — сказал он почти виновато, — мне положено.
— Ну, раз положено… — Она лениво вздохнула, словно поднялась и опала пологая волна, и положила голову ему на плечо.
В окно мягко лилась чужая ночь с чужими печальными запахами. Может, нет никакого ключевого фактора? Может, просто все оттого, что страшно сознавать, что больше никого, кроме этой крохотной группки людей, на всей огромной планете нет и никогда не будет? А потом, у каждого крышу сносит по-
