Он, впрочем, не совсем был уверен, что здоровается с дядей Колей, поскольку окошко было темным, а дядя Коля плохо связывался в его сознании с телескопом, даже школьным.
Дядя Коля тем не менее отозвался:
— Ты не думай, Борисыч. Если нужно, я отдам.
— Вы о чем? — не понял он.
— Да телескоп этот. Эти, которые до вас жили, съехали, я смотрю — он во дворе стоит. Я подумал, непорядок, что во дворе.
— Ничего, дядя Коля. Нам не нужен телескоп. Пользуйтесь на здоровье.
— И то правда, — согласился дядя Коля из темноты, — зачем молодоженам телескоп?
Ему почудилась в дяди-Колином голосе чуть заметная издевка, словно говорил не дядя Коля, а кто-то другой, ехидный и злой, и очень умный и хитрый, только притворяющийся для порядка безобидным дядей Колей. Кстати, а сколько ему лет? Ровесник Бабыкати? Старше? Младше? Его ровесник?
А откуда известно, что там, наверху, действительно этот самый дядя Коля? Не видно же ничего.
Ему самому стало неловко, что думает такие глупости. Потому он спросил как бы в шутку:
— Инопланетян высматриваете?
— Инопланетян? — Бледное пятно в чердачном окне чуть качнулось. — Зачем? Кому они нужны? Тут, Борисыч, инопланетяне уже у всех вот где. Нет, я вон ту наблюдаю. Вон висит.
Звезда водрузила себя на черную верхушку ели, точно рождественская елочная игрушка. В колеблющемся, прогретом за день воздухе, что поднимался от земли, ему показалось, что она шевелит лучами, словно щупальцами.
— Красивая, — сказал он на всякий случай. — Это что, Вега?
Кроме Веги, он помнил еще несколько звездных имен, все почему-то на «А»: Альтаир, Альдебаран, Антарес…
— Какая еще, на хрен, Вега? — обиделся дядя Коля. — Это Ригель.
— Красивая, — повторил он, — и название красивое.
— Бело-голубой сверхгигант, — похвастался дядя Коля, — скоро взорвется на хрен.
— Ну, наверное, еще не скоро. Я имею в виду, применительно к истории человечества.
— Вот-вот взорвется, — веско произнес дядя Коля, — я читал. Они, когда взрываются, сбрасывают оболочку. И она все расширяется, расширяется. И когда до Земли доберется, мы тут все на хрен сгорим, слышь? Может, уже взорвалась, просто мы еще не знаем. Но скоро узнаем. Ригель на расстоянии тыща световых лет от Солнца, даже меньше. Так что я вот стою, мониторю.
— На наш век хватит? — осторожно предположил он.
— Может не хватить, — сухо сказал дядя Коля. — Так не нужен тебе этот телескоп, Борисыч?
— Нет. — Он покачал головой, хотя в темноте дядя Коля этого видеть не мог.
— А раз не нужен, ты, Борисыч, иди. Не мешай мониторить.
— Если я поеду в Чмутово, что-нибудь взять для вас, дядя Коля?
— Так сегодня ездил уже, что ж не спросил-то?
— Ну, на будущее.
— Будущего, — сказал дядя Коля, — у нас нет.
— Тебе не понравилось? — огорчилась Джулька.
— Нет, почему. Очень вкусно.
У яичницы были ломкие коричневатые края, фестончиками. Джулька смотрела, поэтому он подобрал остаток желтка тяжелым серым хлебом. Хлеб был почти как при Андропове. Или при Брежневе.
— Правда, лучше, чем из супермаркета?
— Гораздо, — сказал он. Положил тарелку в помятый алюминиевый таз, прыснул «Фэйри», ополоснул. Аккуратно ладонью смел крошки с потертой клеенки, стряхнул в мусорное ведро.
Чугунная сковородка, в которой Джулька жарила яичницу, так и осталась на конфорке и теперь распространяла запах горелого.
Он помедлил, ухватил сковородку за скользкую ручку и вынес на крыльцо.
— Протру золой, — пояснил Джульке.
С крыльца была видна дальняя полоска леса, выгрызающая край зеленоватого неба, и три медленно заворачивающихся внутрь себя полупрозрачных облачка. В одном из облачков, подсвечивая его как бы намеком, как бы не всерьез, висел этот самый Ригель. Светлый самолетный след, чуть розовея, перерезал небо наискосок.
Он вздохнул и спустился с крыльца. Прямоугольник матраса так и остался лежать в траве, уносить его в дом не было никакого смысла. Зола, которую он зачерпнул проволочной мочалкой, тоже была мокрой и смешалась с землей. Надо будет устроить площадку для костра, камнями ее обложить, что ли… Он тер сковородку, морщась каждый раз, когда мочалка скрипела по чугуну.
Руки были сплошь в саже и пригоревшем жире; он долго отмывал их под тоненькой струей, льющейся из смешного умывальника с пимпочкой, извел почти треть бумажного полотенца, но когда сел за комп, пальцы все равно липли к клавишам. Особенно почему-то к delete.
«Википедия» очень, очень нахваливала Ригель. Яркая околоэкваториальная звезда, a Ориона, бело- голубой сверхгигант, диаметр около 95 млн км (то есть в 68 раз больше Солнца), абсолютная звездная величина –7m; светимость в 85 000 раз выше солнечной, а значит, это одна из самых мощных звезд в Галактике (во всяком случае, самая мощная из ярчайших звезд на небе, так как Ригель — ближайшая из звезд с такой огромной светимостью). Ригель вроде бы и правда имел некоторые шансы стать сверхновой, в этом случае его наблюдаемая светимость стала бы сопоставима со светом полной Луны. Кстати, древние египтяне связывали Ригель с Сахом — царем звезд и покровителем умерших. Ну, понятно, древние египтяне всегда знали, что к чему.
Лампочка под дощатым потолком несколько раз мигнула. Это с ней время от времени случалось.
В почте ничего не было. Даже спам иссяк, словно адрес стерли из всех ресурсов общечеловеческой памяти.
— Есть новости?
Он не очень-то любил, когда Джулька заглядывала ему через плечо, но боялся сказать — вдруг обидится.
— А как же, — сказал он жизнерадостно, — скоро взорвется Ригель.
— Это звезда? — уточнила Джулька.
— Да. В созвездии Ориона. Она вот-вот станет сверхновой. Может, уже стала, просто мы еще не видим, свет не дошел.
— Мы сгорим?
— Не обязательно. Она довольно далеко. Зато будет светить на все небо. Представляешь зрелище?
— Я думаю, — сказала Джулька, — это будет очень страшно. Когда две луны — это страшно. Это неправильно. Это как во сне. Ты куда? Зачем на чердак?
— Рыжая, нам же надо на чем-то спать. Матрас совсем мокрый, а я на чердаке одеяла видел. Сложим пару одеял, уже легче.
Хотя одеяла эти тоже наверняка отсырели и прогрызены мышами.
На чердаке пахло слежавшимся прошлым. Здесь, утрамбованные в картонные коробки из-под телевизора «Рубин», из-под обуви «Скороход», из-под вентилятора с резиновыми лопастями и камина- рефлектора, спали печальные обломки кораблекрушения, реликвии утонувшей в толще исторических вод страны… Оловянные солдатики, поздравительные открытки с Первым мая и Седьмым ноября, ржавая, вихляющая, если кому придет в голову ее запустить, юла, фотографии с фестончатыми краями, пудовые резиновые сапоги, черно-зеленые, как тулово морского змея… И журналы, пахнущие мышами, иногда даже чуть-чуть обгрызенные по углам, с желтоватыми разводами сырости.
Как-то, застряв осенью в дождь на родительской даче, уж сейчас и не вспомнить, почему (то ли с Натахой опять поссорился, то ли отец болел, то ли мама), он вот так, сидя на чердаке, перелистывал старые номера «Юности», вглядывался в серенькие офсетные фотографии молодого губастого Вознесенского и молодого аскетичного Евтушенко. Бог мой, что за дичь мы тогда читали и даже помнили наизусть!
