1977. Кошмар Чапелтауна

– Эй, Стив, – смеется Радкин. – Ты здесь часто бываешь?

Мы смеемся. Стив нет.

Пройдет еще много времени, прежде чем он снова начнет смеяться.

Эллис возвращается к стойке и приносит новые напитки, новые порции рома с кока-колой, мы выпиваем их – он опять идет к стойке.

И мы сидим вчетвером, говорим о том о сем, бесконечный регги, таксисты-пакистанцы снуют туда-сюда, шлюхи выламываются на танцполе, старперы дуются в домино, крысоподобные белые пацаны в свитерочках с V-образным вырезом на голое тело, жирномордые черные, покачивающие головами в такт музыке.

– Что ты видишь ночью, когда стоишь под звездным небом…

Радкин и Эллис сидят голова к голове, прикалываются над одной из баб, сидящих за стойкой, она показывает им пальцами «розетку».

– Останься дома, сестренка, останься дома…

Внезапно Бартон наклоняется ко мне через стол, его рука – на моем плече, глаза пожелтели, изо рта воняет. Он говорит:

– Вся эта херня про Кенни и Мари, это что – правда?

Я смотрю на него, на тесную курточку и обвислые штаны, но вижу его в Брюхе под серым одеялом, вижу, как дергается его рука, вижу журналы на полу.

– Ты должен мне сказать. Я знаю, ты корешишься с Кенни и Джо Ро. Я ничего не собираюсь делать, мне просто надо знать.

Я снимаю его руку со своей и отталкиваю, кидая ему в лицо:

– Да мне насрать на твои проблемы. Тебе, парень, самому надо быть в курсе.

Он откидывается на спинку стула, Радкин кидает ему еще одну сигарету, Эллис снова идет к стойке и приносит новые напитки, новые порции рома с кока-колой, а регги все никак не сдохнет:

– Беги-беги, малышка, далеко не убежишь…

Когда я снова смотрю на часы, оказывается, что уже почти шесть, и я хочу исчезнуть, исчезнуть, как Стив, который к этому времени уже набухался как следует, голова – на столе, дреды – в пепельнице.

Музыка прекращается, микрофон воет на весь зал, прожектор высвечивает тяжелый красный занавес в глубине сцены.

Заиграла «АББА», «королева танца», занавес раздвигается, за ним обнаруживается дряблая брюнетка в покрытом блестками купальнике с остекленевшим взглядом и расслабленными конечностями.

– Наша глупая макака пропустит все самое интересное, – говорит Эллис заплетающимся языком, кивая в сторону Бартона.

Брюнетка начинает подавать признаки жизни.

– Майк, ты меня, бля, достал, – шипит на него Радкин, вставая и направляясь к лестнице на балкон.

– Что это ему за вожжа под хвост попала?

– Тебе надо учиться людей понимать, на хрен.

Майк снова заводится, стеная, скуля, зализывая раны.

– Последи лучше за нашей Спящей красавицей, – говорю я и иду за Радкиным на лестницу.

Он стоит, облокотившись на перила балкона, глядя на блеклую стриптизершу.

– Отличный вид, – говорю я, локоть к локтю на перилах.

Все мужики внизу стоят лицом к сцене, бабы трутся между ними, одна из них подкидывает вверх несколько орешков и ловит их в декольте.

Радкин крутит виски на дне стакана и говорит:

– Ты же знаешь, как теперь все будет, да?

Думаю, ну вот, бля, начинается, говорю:

– Нет. А как теперь все будет?

Радкин пялится в свой стакан.

– Он так и будет убивать их, а мы так и будем их находить. Всегда на шаг позади, мы никогда не сможем его опередить.

– Мы его поймаем, – говорю я.

– Да. И как же?

– Терпение, бля, и труд. Рано или поздно он проколется. Как это обычно бывает.

– Как обычно? Тут ничего обычного нет.

– Ну, ты знаешь, что я имею в виду.

– Нет, не знаю. Ты что-нибудь подобное видел?

Я думаю о маленьких девочках и потерянных годах и говорю:

– Да, видел.

– А я вот так не думаю.

Но меня с толку не собьешь:

– Мы его поймаем.

– Ты хороший мужик, Боб, – говорит он, и зря, потому что когда-то мне это уже говорили, и тогда это была неправда, а сейчас тем более, и поэтому звучит это как-то, бля, снисходительно.

– И что это, интересно, значит, а? – спрашиваю я.

– Что я говорю, то и значит: ты – хороший мужик, но никакие хорошие мужики и усердный труд не помогут изловить этого мудака.

– И откуда же такая, бля, уверенность?

– Ты читал эту хрень под названием «Убийства и нападения на женщин в Северной Англии»?

– Да.

– И?

– Мы его поймаем, Джон.

– Хера с два. У нас нет ни одной версии, ни одной, бля, единственной версии. Этот мудак смотрит на нас из зеркала и смеется. Он наблюдает за нами и обсирается со смеху.

– Да ладно, бля. Хочешь что-то сказать – говори. Радкин отрывается от своего стакана, на его лице

тяжелые тени, в его черных глазах – большие черные слезы, этот человек держит у двери своего дома биту для крикета, так, на всякий случай, этот человек берет меня под руку и говорит:

– Все это говно в Престоне, вся эта херня с нашими делами никак не связана.

У меня колотится сердце, сводит желудок, а он все стоит, уставившись на меня, держа меня, пугая меня.

– Группа крови-то сходится, – говорю я.

– Все это херня, Боб. Что-то происходит, и я не знаю, что это, да и не хочу знать, но мы – в самом, бля, центре событий, и я тебе говорю: будь осторожен, иначе это изговнит тебе всю жизнь.

А что тут говнить, думаю я, но не перебиваю.

– Ты их не знаешь, Боб, – говорит он. – А я знаю. Я знаю на что они способны. Особенно ради своих.

Я смотрю вниз, на сцену, на плоскую белую грудь стриптизерши. Мужики у бара уже заскучали.

Я говорю:

– Я чего-то не понимаю: то ты мне объясняешь, что главное – не бояться, то говоришь, что надо быть осторожным и вообще бросить эту бодягу, потому что тут все равно уже ничего не поделаешь. Так чему же мне верить, а, Джон?

Радкин смотрит на меня с полуулыбкой и качает головой. Потом он спускается по лестнице, а я остаюсь, борясь с желанием догнать эту высокомерную сволочь и дать ей по морде.

Я бросаю еще один взгляд на сиськи стриптизерши, затем – на часы и решаю, что пора сваливать отсюда к чертовой матери.

Внизу Радкин думает то же самое, будит пинком Бартона, не обращая внимания на Эллиса и все его извинения.

Бартон с трудом поднимается на ноги, Радкин собирает оставшиеся пятерки и сует их во внутренний карман тесной бартоновской куртки.