напугать хотел. Я руки раскинул, потянулся, охватил ветер охапкой, сжал в горсть, в комок и за пазуху сунул. Сунул бы в карман, да я в исподнем был, а на исподнем белье карманов не ношу.
Други шалуны-ветры на меня по два, по три налетали, силились с ног свалить. А как меня свалишь, коли ноги у меня на повети уперты!
Я молодых ветров, игровых, ласковых, много наловил. Ветры в лете, в размахе широки, а возьмешь, сожмешь и места занимают всего ничего.
Стары ветры заворчали, заворочались, выручать молодых двинулись и на меня бросились один за одним. Я и их за пазуху склал. Староста ветряной громом раскатился, в меня штормом ударился, я и шторм смял. Наловил всяких разных ветров: суховейных, мокропогодных, супротивных, попутных. Ветрами полну пазуху набил. Ветры согрелись, разговаривать стали, которы поуркивают, которы посвистывают. Я ворот у рубахи застегнул, пояс подтянул, ветрам велел тихо сидеть, громко не сказываться. Сказал, что без дела никоторого не оставлю.
На поветь воротился – на мне рубаха раздулась: кабы не домоткана была рубаха, лопнула бы. Жона оглядела меня, кругом обошла, руками развела.
– Чем ты ек разъелся, поперек шире стал?
– Не разъелся, а ветром подбился.
Вытряс я ветры в холодну баню, на замок запер. Двери палкой припер. Это мой ветряной запас. Коли в море засобираюсь сам али соседи, я к судну свой ветер прилаживаю. Со своим ветром, всегда попутным, мы ходили скорее всяких пароходов. В тиху погоду ветер к мельничным размахам привязывали, ветром белье сушили, ветром улицу чистили и к другим разным домашностям приспособляли. У нас ветер малых робят в люльках качал, про это и в песне поют:
Прибежал поп Сиволдай, чуть выговариват:
– Чем ты, Малина, дела устраивать, без расходу имешь много доходу? Дакосе мне этого самого приспособления.
У меня в руках был ветряной обрывок, собирался горницу пахать, я этот обрывок сунул Сиволдаю: на!
Попа ветром подхватило, на мачту для флюгарки закинуло. Сиволдай за конец мачты зацепился. Ветер озорник попался, не отстает, широку одежу поповску раздул и кружит. Сиволдай что-то трещит по- флюгарошному. Долго поп над деревней крутился, нас потешал. Только с той поры поповска трескотня на нас действо потеряла, мимо нас на ветер пошла, мы слушать разучились.
На Уйме кругом света
Взбрело на ум моей бабе свет поглядеть. Ежеденно мне твердит:
– Хочу круг света объехать, поглядеть на людско житье и где что есть. Да так объехать, чтобы здешних новостей не терять, чтобы тамошно видеть и про здешно знать: кто на ком женится, кто взамуж идет, у кого нова обнова, у кого пироги пекут.
– Баба, ты в город поедешь на полден – уемских новостей короба накопятся. Тебе все на особицу надобно – и тут, и там все знать! Как так?
– Как сказала – так и делай, от свого не отступлюсь!
Я уж давно вызнал: с моей бабой спорить – время терять и себе одно расстройство.
Запасны ветры сгодились для дела. Я под Уймой в разных местах дыр навертел, а в дыры ветров натолкал. Уйму ветрами вызняло высоко над землей. С высоты широко видать.
Бабы забегали, заспорили, которой конец деревни носовой, которой кормовой? Остроносы кричат, что ихно место на носу, с носу перьвы все высмотрят, все всем расскажут.
Попадья со сватьей Перепилихой в большой спор взялись, чуть не в драку, которой кормой быть? Попадья кричит:
– Толще меня нет никого, про меня все говорят: шире масленицы. Я и буду кормой.
Перепилиха не отступает, на весь свет кричит:
– Я шире всех, на мне больше всех насдевано, я буду кормой, я буду Уймой в лете править!
Чтобы баб угомонить, я под Уйму с разных концов сунул встречны ветры, они и держат деревню на одном месте. У деревни все стороны носовы-кормовы, со всех сторон вперед гляди.
Уйма на ветрах на месте стала, а земля свой ход не менят, под нами поворачивается.
У нас и день прошел чередом, и вечер череду отвел, и ночь стемнела, и обутрело, и опять до полден. А земля под нами полным ходом идет, и на ней всю пору полдень, все время обеденно. Земля нам разны места показыват в полной ясности.
На ветряном держанье, с места не сходя, мы весь свет объехали. Сверху высмотрели житье-бытье в других краях. Сверху больше видать, все понятно.
Много стран оглядели, а жить нигде не захотели, окромя нашей Уймы. Наш край и в старо время был самолучшим, кабы не полицейски да чиновники. С попом Сиволдаем и с урядником особо дело вышло, они ничем-ничего не видали, ничего не понимающими и остались.
Сиволдай услыхал, что Уйма колыхнулась и шевелиться стала, от страху в колодец скочил и сел на дно. Воду из колодца на тот час всю на огороды вычерпали, как по заказу. На месте колодца осталось одно ничего, мокреть, а на ней поп Сиволдай сидит, от страху дыхнуть боится. Урядник, по примеру поповскому, в другой колодец полез, а колодец-то с водой, урядник чуть-чуть не утоп, шашкой в стенку колодца воткнулся, ногами растопырился – этак много верст продержался. Дно у колодца было тонко – поддонна земля осталась на земле. Где-то над чужой стороной вода из колодца выпала, урядника выплеснуло.
Завсегда говорят: не плачь – потерял, не радуйся – нашел. Мы потеряли и не оглянулись, куда урядника выкинуло, от нас далеко – нам и любо. Обрадовались ли там, где нашли, об этом до нас вести не дошли. Мы сутки не спали, во все глаза глядели. Видели разны всяки страны, видели разных народов. У всякого народа своя жизнь. Над всякими народами свой царь либо король сидит и над народом всячески изгиляется,
