- Что хворая! Известно: муж любит жену здоровую, а брат сестру богатую.
- Да уж это так, - отвечала горничная и ушла в девичью.
- Да, так... Знаем тоже и тебя... Пошто вот Марфе попадает, а не мне, знаем! - произнес сам с собой лакей и, прикорнувши головой на левую руку, задремал.
II
Спустя месяц после описанного нами происшествия вся Боярщина собиралась в доме у губернского предводителя. Это был день именин его жены. Все почти общество было в гостиной. Самой хозяйки, впрочем, не было дома. Она уже года три жила без выезда в Петербурге, потому что, по ее собственным словам, бывши до безумия страстною матерью, не могла расстаться с детьми; а другие толковали так, что гвардейский улан был тому причиной. Не менее того, именины ее каждогодно справлялись в силу того обычая, что губернские предводители, кажется, и после смерти жен должны давать обеды в день их именин. Сам хозяин, маленький, седенький старичок, с очень добрым лицом, в камлотовом сюртуке, разговаривал с сидевшей с ним рядом на диване толстою барынею Уситковою, которая говорила с таким жаром, что, не замечая сама того, брызгала слюнями во все стороны. Она жаловалась теперь на станового пристава. Все кресла, которые обыкновенно в количестве полутора дюжин расставляются по обеим сторонам дивана, были заняты дамами в ярких шелковых платьях. Некоторые из них были в блондовых чепчиках, а другие просто в гребенках. Лица у всех по большей части были полные и слегка у иных подбеленные. Несколько мужчин, столпившись у дверей, толковали кой о чем. Другие ходили или, заложивши руки назад, стояли и только по временам с каким-то странным выражением в лице переглядывались с своими женами. Соседняя с гостиной комната называлась диванной. В ней также помещалось несколько человек гостей: приходский священник с своей попадьей, которые тихо, но с заметным удовольствием разговаривали между собою, как будто бы для этого им решительно не было дома времени; потом жена станового пристава, которой, кажется, было очень неловко в застегнутом платье; гувернантка Уситковой в терновом капоте[2] и с огромным ридикюлем, собственно, назначенным не для ношения платка, а для собирания на всех праздниках яблок, конфет и других сладких благодатей, съедаемых после в продолжение недели, и, наконец, молодой письмоводитель предводителя, напомаженный и завитой, который с большим вниманием глядел сквозь стекло во внутренность стоявших близ него столовых часов: ему ужасно хотелось открыть: отчего это маятник беспрестанно шевелится. Кроме этих лиц, здесь были еще три собеседника, которые, видимо, удалились из гостиной затем, чтобы свободнее предаваться разговорам, лично для них интересным. Это были: племянница хозяина, довольно богатая, лет тридцати, вдова; Клеопатра Николаевна Маурова. Высокая ростом, с открытой физиономией, она была то, что называют belle femme [21], имея при том какой-то тихий, мелодический голос и манеры довольно хорошие, хотя несколько и жеманные; но главное ее достоинство состояло в замечательной легкости характера и в неподдельной, природной веселости. Сидевшая с нею рядом особа была совершенно противоположна ей: это была худая, желтая, озлобленная девственница, известная в околотке под именем барышни, про которую, впрочем, говорили, что у нее было что-то такое вроде мужа, что дома ее колотило, а когда она выезжала, так стояло на запятках. Третье лицо был молодой человек: он был довольно худ, с густыми, длинными, а ля мужик, и слегка вьющимися волосами; в бледном и выразительном лице его если нельзя было прочесть серьезных страданий, то по крайней мере высказывалась сильная юношеская раздражительность. По модному черному фраку и гладко натянутым французским палевым перчаткам, а главное по стеклышку, которое он по временам вставлял в глаз, нетрудно было догадаться, что он недавно из столицы.
Эти три лица разговаривали о чувствах и страстях.
- Итак, Эльчанинов, вы говорите, что ваш идеал - женщина страдавшая, вот уж не понимаю, - говорила Клеопатра Николаевна, пожимая плечами.
- Что тут непонятного? - отвечал молодой человек. - Горе облагораживает и возвышает душу женщины, как и человека вообще.
- Ах, боже мой! - подхватила вдова. - После этого всякая женщина может быть идеалом, потому что всякая женщина страдает. Полноте, господа! Вы не имеете идеала. Я видела мужчин, влюбленных в таких милых, прекрасных женщин, и что же после? Они влюблялись в уродов, просто в уродов! Как вы это объясните?
- Я могу объяснить только то, что сам перечувствовал, - отвечал молодой человек.
- Клеопатра Николаевна вас спрашивает про наружность вашего идеала, заметила барышня с ядовитой улыбкой. - Страдает ведь всякая женщина, прибавила она.
- Про наружность я не могу вам сказать определительно, - отвечал молодой человек. - Впрочем, мне лучше нравятся женщины слабые, немножко с болезненным румянцем и с лихорадочным блеском в глазах.
- Странный вкус! - сказала с усмешкой вдова. - Здесь есть одна такая женщина, только жаль, что несколько глупа.
- А, понимаю, о ком вы говорите, - заметила барышня, - о Зе?
- Конечно, о ком же больше, - отвечала Клеопатра Николаевна.
- Кто такая Зе? - спросил молодой человек.
- Женщина слабая, с болезненным цветом лица, с лихорадочным блеском в глазах и вдобавок еще глупенькая, - отвечала Клеопатра Николаевна.
- Худая и больная женщина вряд ли может быть глупа, - возразил молодой человек. - Все дураки пользуются обыкновенно благом здоровья: у них тело развевается на счет души.
- Желаю вам отыскать поскорее ваш идеал, - сказала вдова, поспешно вставая. - Пойдемте, Nathalie, - прибавила она, взяв за руку свою собеседницу. Обе дамы пошли в гостиную.
Несмотря на старание скрыть, досада промелькнула в лице Клеопатры Николаевны.
Молодой человек с насмешливой гримасой посмотрел им вслед. Это был один из соседних помещиков, некто Валерьян Александрыч Эльчанинов. Мнение соседей об нем было такое, что матушкин баловень, которая возилась с ним, как курица с яйцом, и, ни много ни мало, проучила и прожила на него двести душ. Ну, и выучить, конечно, выучила многому, но проку из того, кажется, вышло мало, потому что молодой человек вряд ли служил где-нибудь и имел ли даже какой-нибудь чин. После смерти матери он жил по столицам, а теперь приехал на житье в свою разоренную усадьбу - на какую-нибудь сотню душ; и вместо того чтобы как-нибудь поустроить именье, только и занимался тем, что ездил по гостям, либо ходил с ружьем да с собакой на охоту. Прекрасное занятие для молодого образованного человека!
Шум в зале возвестил о приезде новых гостей. Хозяин привстал с места. В гостиную вошел Мановский, сопровождаемый женой. Мужчины приветливо и с почтением подавали руку первому.
- Милости просим, дорогой гость, - говорил хозяин, тоже протягивая обе руки Задор-Мановскому. - Как ваше здоровье, Анна Павловна? - прибавил он.
Мановский и жена поздравили предводителя с дорогой именинницей и справились, давно ли от нее получал письма.
- Недавно, очень недавно, - отвечал старик и солгал.
Новоприезжие разошлись; Анна Павловна, поклонившись некоторым дамам, села на отдаленное кресло; Задор-Мановский подошел к мужчинам.
В это время в гостиную вошел Эльчанинов, прислонился к колонне и, стараясь принять несколько изысканное положение, вставил стеклышко в глаз и взором наблюдателя начал оглядывать общество. Вдруг глаза его неподвижно остановились на одном предмете; бледное лицо его вспыхнуло.
- Кто эта дама? - спросил он торопливо и не без волнения, схватив за руку проходившего мимо исправника.
- Которая-с?
- На крайнем кресле, в коричневом платье.
- Это жена Задор-Мановского.
- Что ж, она здешняя?
