неторопливо князь.
- Нет, этого нельзя!.. Этого не должно быть!.. - возразила Елена. - Вы, князь, извольте хлопотать как угодно!.. Поднимите все ваши аристократические связи и отстойте меня!..
- Весьма рад бы был, - сказал тот, - но тут ничего не поделаешь; вы прочтите, кем подписано письмо: этих господ никакими связями не пересилишь!
- Поэтому я так и погибать должна? - спросила Елена.
- Но зачем же погибать, друг мой милый? Вдумайтесь вы хорошенько и поспокойней в ваше положение, - начал князь сколь возможно убедительным голосом. - На что вам служба?.. Зачем она вам?.. Неужели я по своим чувствам и по своим средствам, наконец, - у меня ведь, Елена, больше семидесяти тысяч годового дохода, - неужели я не могу обеспечить вас и вашу матушку?
- Я не хочу моей матери обеспечивать, - понимаете вы?.. Я еще давеча сказала, что ей довольно мною торговать! Если вы хотите ей помогать, так лично для нее, но никак не для меня!.. Чтоб и имени моего тут не было!
- Прекрасно: я ей буду помогать лично для нее; но как же вы-то, чем будете жить? Позволите вы мне вам предложить что-нибудь для вашего существования?
- Теперь, конечно, давайте! Не с голоду же умирать! - отвечала Елена, пожимая плечами. - Не думала я так повести жизнь, - продолжала она почти отчаянным голосом, - и вы, по крайней мере, - отнеслась она к князю, поменьше мне давайте!.. Наймите мне самую скромную квартиру - хоть этим отличиться немного от содержанки!
- Вы помешаны, Елена, ей-богу, помешаны! - сказал князь.
- Ну да, разумеется, помешанная: думала всю жизнь сама собой просуществовать, а судьба-то и пристукнула: 'Врешь!.. Помни, что ты женщина! А негодяи-мужчины давным-давно и всюду отняли у вас эту возможность!..'
Князь ничего ей не возражал: его по преимуществу беспокоило то, что Елена, в ее положении, волнуется и тревожится.
- Если я умру теперь, что весьма возможно, - продолжала она, - то знайте, что я унесла с собой одно неудовлетворенное чувство, про которое еще Кочубей[40] у Пушкина сказал: 'Есть третий клад - святая месть, ее готовлюсь к богу снесть!' Меня вот в этом письме, - говорила Елена, указывая на письмо к Анне Юрьевне, - укоряют в вредном направлении; но, каково бы ни было мое направление, худо ли, хорошо ли оно, я говорила о нем всегда только с людьми, которые и без меня так же думали, как я думаю; значит, я не пропагандировала моих убеждений! Напротив того, в этой дурацкой школе глупых девчонок заставляла всегда твердейшим образом учить катехизис и разные священные истории, внушала им страх и уважение ко всевозможным начальническим физиономиям; но меня все-таки выгнали, вышвырнули из службы, а потому теперь уж извините: никакого другого чувства у меня не будет к моей родине, кроме ненависти. Впрочем, я и по рождению больше полячка, чем русская, и за все, что теперь будет клониться к погибели и злу вашей дорогой России, я буду хвататься, как за драгоценность, как за аромат какой-нибудь.
Князь продолжал оставаться нахмуренным.
- Странная логика! - продолжал он. - Вам один какой-то господин сделал зло, а вы начинаете питать ненависть ко всей стране.
- Не один этот господин, а вся страна такая, от малого и до большого, от мужика и до министра!.. И вы сами точно такой же!.. И это чувство я передам с молоком ребенку моему; пусть оно и его одушевляет и дает ему энергию действовать в продолжение всей его жизни.
- Но, прежде чем передавать ему такие убеждения, - возразил князь, видя, что Елена все больше и больше выходит из себя, - вам надобно позаботиться, чтобы здоровым родить его, а потому успокойтесь и не думайте о той неприятности, которую я имел глупость передать вам.
- Ах, да, действительно, - воскликнула Елена грустно-насмешливым голосом, - женщина прежде всего должна думать, что она самка и что первая ее обязанность - родить здоровых детей, здоровой грудью кормить их, потом снова беременеть и снова кормить: обязанность приятная, нечего сказать!
- Зато самая естественная, непридуманная, - сказал князь.
- Конечно, конечно!.. - соглашалась Елена тем же насмешливым тоном. Неприятно в этом случае для женщин только то, что так как эти занятия самки им не дают времени заняться ничем другим, так мужчины и говорят им: 'Ты, матушка, шагу без нас не смеешь сделать, а не то сейчас умрешь с голоду со всеми детенышами твоими!'
- Но что же делать с тем, что женщины, а не мужчины родят, - это уж закон природы, его же не прейдеши! - сказал князь, смеясь.
- Нет, прейдем, прейдем, - извините! - повторяла настойчиво Елена.
- Но как и чем? - спросил князь.
- А тем, что родим ребенка, да и отдадим его в общину!
- И вы в состоянии были бы теперь вашего ребенка отдать в общину?
- Отчего же не отдать?.. Не знаю, что я потом к нему буду чувствовать, но, судя по теперешним моим чувствам, кажется, отдала бы... - отвечала Елена, но как-то уже не таким решительным тоном.
- Нет, не отдали бы! - возразил ей князь и вскоре потом ушел от нее.
Всю дорогу он прошел пешком и был точно ошеломленный. Последний разговор его с Еленой не то что был для него какой-нибудь неожиданностью, он и прежде еще того хорошо знал, что Елена таким образом думает, наконец, сам почти так же думал, - но все-таки мнения ее как-то выворачивали у него всю душу, и при этом ему невольно представлялась княгиня, как совершенная противуположность Елене: та обыкновенно каждую неделю писала родителям длиннейшие и почтительные письма и каждое почти воскресенье одевалась в одно из лучших платьев своих и ехала в церковь слушать проповедь; все это, пожалуй, было ему немножко смешно видеть, но вместе с тем и отрадно.
V
Миклаков, несмотря на то, что условился с княгиней играть в карты, не бывал, однако, у Григоровых в продолжение всего того времени, пока они жили на даче. Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он находил, что у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят был изготовлением себе нового туалета; недели три, по крайней мере, у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в месяц, которые проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать себе у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни у кого ничего не занимал. По нескольку раз в день он подходил к некоторым богатым магазинам портных, всходил даже до половины лестницы к ним и снова ворочался. Наконец, раз, выпив предварительно в Московском трактире рюмки три водки, он решился и вошел в магазин некоего господина Майера. Подмастерье с жидовскою физиономиею встретил его.
- Могу я видеть господина хозяина? - спросил Миклаков, краснея немного в лице.
- Господина хозяина?.. - переспросил его с некоторым недоуменьем подмастерье.
- Да... Я желал бы с ним переговорить об одной вещи, - сказал, как-то неловко и сильно конфузясь, Миклаков.
- Ваша фамилия? - спросил подмастерье опять тем же тоном недоумения.
- Он меня не знает: это все равно, скажу ли я мою фамилию или нет, говорил Миклаков, окончательно сконфузясь.
Подмастерье некоторое время недоумевал; он вряд ли не начинал подозревать в Миклакове мошенника, который хочет выслать его из комнаты, а сам в это время и стянет что-нибудь.
- Генрих! - крикнул он, наконец, как бы придумав нечто.
На этот зов из соседней комнаты выскочил молодой человек в самомоднейших узких штанах и тоже с жидовскою физиономией.
- Попросите сюда Адольфа Иваныча! - сказал ему подмастерье.
