Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.
- Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.
По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.
Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.
- Пожалуйте-ка сюда, - пожалуйте! - сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.
Николя от одного этого уже немного сконфузился.
- Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком.
- А где вы вчера вечером были? - спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.
Николя просто обмер.
- Дома был-с! - отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.
- А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? - продолжала княгиня.
- Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.
- А такой, в которой вечером вы были в маскараде.
Николя при этом покраснел, как рак вареный.
- Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он.
- Нет, не Иллионский! - возразила ему княгиня. - Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.
Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.
- Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. - произнес он, надувшись.
- Дело потому, что вы мне родня...
- Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя.
Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.
- Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на него.
- Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя.
Княгиня окончательно на него рассердилась.
- Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.
Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым' чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. 'А где ж они видаются?' - спросил тогда ее Николя. - 'В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет', - отвечала Петицкая. - 'Значит, они в гостиной у них и видаются?' - продолжал допрашивать Николя. 'Вероятно, в гостиной', - отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? 'А что если, придумал Николя, - написать князю анонимное письмо?' Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:
- Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.
Камердинер последовал за ним.
- Вот видишь, - начал Николя своим неречистым языком: - видишь, мне надобно послать письмо.
- Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.
- Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя.
Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.
- Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, произнес он.
- Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя.
Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.
- Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он.
- Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.
Камердинер отрицательно покачал головой.
- Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?
- Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя.
Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.
- Ну, я тебе сто рублей дам! - бухнул Николя от нетерпения сразу.
Камердинер почесал у себя при этом в затылке.
- К кому же такому письмо-то это? - продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая.
- К князю Григорову... безыменное!.. Никем не подписанное... О том, что княгиня его живет с другим.
- Да, вот видите-с, штука-то какая! - произнес камердинер, несколько уже и смутившись.
- Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.
- Нет-с, не знает.
- Люди ихние тоже не знают твоей руки?
- Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.
- Так чего же тебе бояться?..
Камердинер продолжал соображать.
- Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! - проговорил он, наконец.
- Деньги отдам вперед, - отвечал Николя, покраснев немного в лице.
Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том.
Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по- русски, сколько переведено дурно с французского:
'Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю'.
Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок
