Матрена. Али не прокляну, чтобы провалиться тебе, дьяволице, в тартары-тартаринские, на муки веченские, вот тебе мое материнское слово!
Ананий Яковлев. Перестаньте, полноте тут с вашей пустой болтовней.
Матрена. Батюшко! Вывела уж она меня из всего моего терпения.
Работница (заглядывая в дверь). Ананий Яковлич! Бурмистр тамотка пришел: спрашивает тебя и Лизавету Ивановну.
Ананий Яковлев. Как Лизавету Ивановну?.. Подь сюда, взойди.
Работница (не входя). Да больно, батюшко, я необрядна: спрашивает... Таково много мужичья с ним привалило.
Ананий Яковлев. Это еще что за выдумки ихние?.. (Матрене.) Погляди, что там такое?
Матрена и работница уходят.
Ананий Яковлев (жене). Ежели, теперича, разбойник этот ворвется сюда, и вы слово при нем промолвите, я жив с вами, Лизавета, не расстанусь.
Те же и бурмистр.
Бурмистр. Ананий Яковлев дома?
Ананий Яковлев. Был да весь вышел... Что те надо?
Бурмистр (входя.) Надо нам!.. (Обращаясь к дверям.) Входите, братцы! Выборный, входи!
Выборный входит.
Федор Петрович, входи, батюшко! Матвей!.. Кирило!.. Проваливайте, кто там еще есть...
Входят Федор Петров, кривой мужик, рябой мужик, молодой парень и Давыд Иванов.
(Обращаясь к Ананью Яковлеву). Я еще вчерасятко тебя на сходку звал, ты не пришел!.. Сегодня бабенка Спиридоньевна прибегала к нам и новые известия об тебе дала... Значит, я сам к тебе с миром на дом пришел.
Ананий Яковлев. Милости просим... Понравится ли только вам угощенье мое, не знаю.
Бурмистр. Прозубоскалишься, погоди маненько... (Обращаясь к мужикам.) Я, теперича, господа мужички почтенные, позвал вас сюда, так как мне тоже одному с этим человеком делать нечего; на ваш, значит, суд и расправу предаю его, так вы то и заведомо свое имейте!
Федор Петров (опираясь на клюку и шамкая). Заведомо нам, Калистрат Григорьич, неча тут иметь, коли мы теперь ничего того не знаем, за што и про што привел ты нас сюда.
Бурмистр. А за то ты, старичок почтенный, приведен сюда, что мы вот, теперича, с тобой третьим господам служим; всего тоже видали на своем веку: у покойного, царство небесное, Алексея Григорьича, хоть бы насчет того же женского полу, всего бывало... И в твоем семействе немало происходило этого... не забыл еще, может, чай того.
Федор Петров (обидясь). Чтой-то, помилуй, каким ты меня, старого человека, словом попрекаешь... Оставь меня, пожалуйста, прошу о том.
Бурмистр. Не попрекают тебя, а что хошь бы тот же выборный... не потаит того: жена не жена, а все тоже близкий человек... сестра... Известно тоже, в каком в последние годы барина положеньи при нем была.
Выборный (тоненькой фистулой). Я, помилуйте, судырь, как, значит, совершенно все жил в Питере, как же, теперича, мог, значит, знать, какие там положенья есть?.. А хоша бы и теперича, как привязан, значит, стал в свою должность, тоже ничего не знаю ни про себя, ни про других кого.
Бурмистр. Не про то, глупый ты человек, говорят, а что хвалят вас очень, так как никогда никакого буянства от вас не было. Вон тоже и Давыд Иванов. Он тут, при нем скажу: давно бы, можетка, ему свою бабу наказать бы следовало за все ее художества, так он и тут, по смиренству своему, все терпит.
Давыд Иванов. О, батюшка, нашел, на кого указывать. Не с сего дня я наплевал на то: бог с ней!
Бурмистр (показывая на Ананья Яковлева). Да, а тут вот другое говорят: дебош хотят делать.
Ананий Яковлев (с трудом сдерживая себя). Послушай, Калистрат Григорьев, смеяться ли ты надо мной пришел с этими дураками, али совсем уж меня до худова довести хочешь, - скажи ты мне только одно?
Бурмистр. Нечего мне тебе сказывать! Я уж пел тебе свою песню-то: колькие годы теперь, жеребец этакой, в Питере живет; баловства, может, невесть сколько за собой имеет, а тут по деревне, что маненько вышло, так и стерпеть того не хочешь, да что ты за король-Могол такой великий?
Ананий Яковлев. Великий, коли сам себя знаю!.. И тебе меня не учить, как понимать себя.
Бурмистр. Не по своей воле тя учат, а барское приказание на то я имею... (Обращаясь к мужикам.) Барин, теперича, приказал с ответом всей вотчины, чтобы волоса с главы его бабы не пало, а он тогда, только что из горницы еще пришедши, бил ее не на живот, а на смерть, и теперь ни пищи, ни питья не дает; она, молока лишимшись, младенца не имеет прокормить чем: так барин за все то, может, первей, чем с него, с нас спросит, и вы все единственно, как и я же, отвечать за то будете.
Между мужиками говор.
Федор Петров. Почто ж мы отвечать за то будем, коли ничем тому не причиной?
Выборный. Господин, значит, помилуйте! Сам волен теперь: что прикажут, то мы и сделаем.
Кривой мужик. Известно, что - господская воля.
Рябой мужик. Не уйдешь от нее тоже, паря, никуда.
Давыд Иванов. Кабы мы теперь супротивники, что ли, какие были, ну так то бы дело было.
Молодой парень. У нас тоже просто насчет того; тогда меня на миру отбаловали, и сам не ведаю за что.
Давыд Иванов. Как же, голова, помилуй! Хошь бы и насчет Ананья Яковлича, какая воля барская есть, разе мы знаем то...
Ананий Яковлев. Какая ж тут воля барская?.. Ах, вы, окаянный, дикий народ; миром еще себя имянуют!.. Коль я вам, теперича, на суд ваш дурацкий предан, какая же и чья тут воля может быть?.. Али пословица-то, видно, справедливотка, что мирской разум везде ныне из кабака пошел, так я вам, лопалам, три бочки выкачу, только говори, помня бога и в правиле.
Федор Петров. Что ж мы сказали не в правиле... Это, братец, одна только напраслина твоя... Как вон, ну, на миру говорят о земельке, что ли, али по податной части, известно, мужичка кажиннова дело - всякий скажет, а тут, теперича, в эком случае, ничего мы того не знаем, и что ж мы сказать можем.
Ананий Яковлев. Нет, ты, старый человек, должен был бы сказать, и не то, что в ихней шайке быть, а остановить бы душегуба этого, да и другим тоже внушить, коли хоша маненько себя поумней и почестней других полагаешь.
Федор Петров. Мне тоже, Ананий Яковлич, не распинаться стать из-за тебя... Я сам, выходит, человек подначальный.
Ананий Яковлев. Вижу я, что вы все одинаковы Иуды-то предатели... Тебе вон только словом намекнули на твое дело прошлое и забытое, так ты и то со стыда-то всю рожу в бороду спрятал... Какой- нибудь пискун выборный про сестру свою посконную, и то от себя отпихивает, - за что ж вы меня-то опосля того почитаете? Али всамотка совсем к подлецу Давыдке применить хотите, коли в дом мой приходите и этакой смертельной обидой меня язвите? Души моей больше не хватает переносить того: я наперед вам говорю, - кому голова своя дорога, так убирайся отседова... топор у меня вострый!
Федор Петров. Как же это можно, братец, топором ты нам грозишь?.. Дураками и лопалами нас облаял да топором еще грозишь, - за что это?
Бурмистр. А за то, что вам мало еще, право! Хорошенько их, Анашка! Взял да и пошел валять того да другого в зубы: нате, мол, вам, господа миряне, коли дураки вы такие.
Молодой парень. Что ж вы так наши-то зубы оченно уж дешево ставите коли он нас начнет бить, так и мы его станем.
Бурмистр. Ты мне бей не бей его, а хоша свяжи, да бабу ослободи мне от него, потому самому, что не могу ее оставить при нем. Мне тут за ним не углядеть: с сего же дня она будет у меня во дворе, в особой келейке жить, коли я теперь за нее отвечать должон!
