Вихров слушал генерала, потупив голову.
- Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?
- Д-да! - протянул опять Вихров.
- И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.
- Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.
- Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?
- Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.
- Так это, значит, потом?
- Потом, - отвечал Вихров.
- Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.
Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.
В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.
- Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.
- Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.
- Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов.
Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
- Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она.
- Буду! - отвечал он.
- Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.
Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.
- Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.
- Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.
- Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили?
- Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.
- Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин.
- Служил, работал по службе.
- Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.
- Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, отвечал Вихров.
- О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
- В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио[110] и думал вас там встретить, - начал он.
- Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.
- Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин.
- Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.
- Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.
Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?
- Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.
- Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: 'Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!'
Вихров усмехнулся.
- Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.
- Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть!
За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.
- А что, ваше превосходительство, Кошка[111] этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.
Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.
- Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: 'Где Петров?.. Убит Петров?' Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. 'Где был?' - 'Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл'. А, как это вам покажется?
Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.
- Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...
- Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве.
- Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин.
- Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. Если то, чтобы я избегал
