- Но за обедом он кушал как вол, - проговорил Вихров.
Мари при этом немного вспыхнула от досады.
- Нет, он очень немного ел, - возразила она.
Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой.
- Вы свое внимание к нему до того простираете, что, когда он и здоровешенек, вам все представляется, что он болен; вы чересчур себя-то уж попусту волнуете, вам самим это может быть вредно! - проговорил ядовито Вихров.
- Ах, вредно мне, только не то! - негромко воскликнула Мари.
- Что же такое вам вредно? - спросил насмешливо Вихров.
- Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя.
- Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!.. - проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания.
Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила:
- А для тебя разве не тяжело это будет?
- Нет, даже легко!.. Легко даже! - воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. - Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день - и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.
- Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? - спросила Мари.
- Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.
При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела.
- Это значит положить вечный позор на свою голову!.. - проговорила она.
- Какой же тут позор особенный, - очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением.
- О, нисколько! - воскликнула Мари. - Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей...
Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари.
- Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари.
- Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров.
- Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое.
- Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.
- Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.
- Всецело?.. Нет, Мари! - воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!
Мари покраснела.
- Такой минуты нет и не существует, - проговорила она.
- Есть, Мари, есть!.. - воскликнул Вихров. - И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя.
Мари еще более покраснела.
- Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет!
Вихров вопросительно посмотрел на Мари.
- Каким же образом это могло так устроиться? - сказал он.
- А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости.
- Интересно это знать - скажите!
- Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.
- Ну, в таком случае я вам не верю.
- Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении?
- Но что же бы вы сделали такое?
- А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него.
- Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?
- Нисколько!
- Ну, пожалуйте ко мне за то! - проговорил Вихров, протягивая к ней руки.
Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.
- Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал! - говорил Вихров.
Мари на это только улыбнулась и покачала головой.
- Но я все-таки тебе не совсем еще верю! - прибавил он.
- Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами.
- Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!
- Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом.
- Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.
- Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным.
- Опять мужу! - воскликнул Вихров. - Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне!
- Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою.
Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.
- А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом.
- А! - произнес генерал почти с удовольствием. - И я бы, знаете, с вами поехал охотно!
Мари внутренне обмерла.
- Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух это сумасшествие! - воскликнула она.
- Ну, ну, не поеду! - согласился генерал.
Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали 'Норму'[115]. Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.
- Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.
- Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари.
- Мало того-с! - возразил Вихров. - Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись
