двадцатипятирублевую бумажку и подал ее Огурцову. - Возьми ты там порцию стерляжьей ухи, - слышь! - самолучшего поросенка под хреном, жареного, какое там есть, и бутылку шипучего-донского!.. Сладенького еще чего-нибудь бы надо - забеги в Охотный ряд к Егорову в лавку и спроси, чтоб фруктов тебе каких- нибудь самолучших дал - десяток.
- Помилуй, куда же ты этакий обед заказываешь! Я решительно не могу всего этого съесть, - воскликнул Павел.
- Вона, не могу! - воскликнул, в свою очередь, Макар Григорьев. - Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать того... Слава тебе господи, сможем, не разоримся, - заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся ухой, огурец дорогой уронил, потом поднял его и с, песком опять положил на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
- Экой дурак-мужик, эка дура! - И сам между тем принялся так же неаккуратно и неумело расставлять перед Павлом все кушанья; Огурцов тоже помогал ему. Видимо, что оба они желали услужить - и оба не умели.
- Сам-то ты покушай со мною, - сказал Павел Макару.
- Нет, не стану; я ведь уж обедал! - отвечал тот, отворачиваясь и покраснев немного: такое ласковое и бесцеремонное приглашение барина его сконфузило!
Павел стал обедать; уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными, но всего этого он съесть, разумеется, не мог.
- Позови стряпушку! - сказал Макар Григорьев Огурцову.
Тот пошел. Павел думал, что придет какая-нибудь женщина, но оказалось, что пришел замаранный мальчишка.
- На, убери - это барчиково кушанье; чтобы все у меня было цело, сказал ему Макар Григорьев.
Стряпушка грязными руками принялся захватывать тарелки и уносить их.
- Вино-то откупоренное принес? - обратился Макар Григорьев к стоявшему уже опять Огурцову.
- Откупоренное-с, - отвечал тот.
- Разлей!
Огурцов из шкафчика достал два стакана, из которых один, почище, поставил перед Павлом, а другой, совершенно грязный, перед хозяином, и принялся разливать вино, опасаясь, чтобы не пролить из него капельки.
- Здравия желаем! - проговорил Макар Григорьев, прищуривая глаза и поднося стакан с красным донским ко рту.
- И тебе того же желаю, - отвечал Павел и чокнулся с ним.
- Барин вы наш будущий будете, - властвовать над нами станете, продолжал Макар Григорьев почти насмешливым тоном. - В маменьку только больше будете, а не в папеньку, - прибавил он совершенно уже серьезно.
- Почему же в маменьку?
- Да так, потому она была барыня настоящая, христианка... из роду тоже настоящего, хорошего, богатого.
Макар Григорьев преимущественно не уважал полковника за то, что тот был из бедных дворян.
- Отец тоже очень хороший и честный человек, - заметил Павел.
- Не знаю, - отвечал Макар Григорьев, как бы нехотя. - Конечно, что нам судить господ не приходится, только то, что у меня с самых первых пор, как мы под власть его попали, все что-то неладно с ним пошло, да и до сей поры, пожалуй, так идет.
- Я не слыхал этого, - сказал Павел.
- Где вам слышать-то, - возразил Макар Григорьев, - вас и в зачине еще тогда не было. Я сошел толи в деревню... богатым уж я был и в знати... и стал тоже с ним разговаривать. Он начал все солдат хвалить, а мужиков и дворовых - бранить. Я ему и говорю: 'Коли, говорю, солдаты больно хороши, так пусть бы с них баря оброки и брали, а то дворовые и мужики их поят и кормят, а они их все бранят'. Батюшки мои, затопал, затопал!.. 'Высечь его!' - говорит... Только маменька ваша, дай ей бог царство небесное: 'Нет, говорит, Миша, прошу тебя - Макара Григорьева не трогай! Человек на человека не приходит... Это его очень обидит'... А он все свое: 'Драть его, сечь его!'... Она, голубушка, на колени даже перед ним стала и все просила его: 'Ты, говорит, этим Макара Григорьева погубишь навеки!..' И точно, что отдери он тогда меня, как хотелось ему того, я бы - хоть бросай свое дело; потому, как я спрошу после того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, - он мне прямо в глаза бухнет: 'Ты сам сеченый!'. Все это маменька ваша, видно, рассудила и поняла, потому добрая и умная была, - вы из лица с ней много схожи.
Макар Григорьев говорил все это грубым и почти сердитым голосом, а между тем у него слезы даже выступили на его маленьких и заплывших глазах. Павлу тогда и в голову не приходило, что он в этом старике найдет себе со временем, в одну из труднейших минут своей жизни, самого верного и преданного друга. В настоящую минуту он почти не слушал его: у него, как гвоздь, сидела в голове мысль, что вот он находится в какой-нибудь версте или двух от Мари и через какие-нибудь полчаса мог бы ее видеть; и он решился ее видеть, будь она там замужем или нет - все равно!
- А что, можно теперь ехать к Есперу Иванычу?.. Отобедал он или нет? как бы посоветовался Павел с Макаром Григорьевым.
- Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то на диване! Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?
- Пошли!
Макар Григорьев вышел в мастерскую.
- Вставай! - сказал он, подходи к Ваньке и трогая его слегка ногой.
Ванька не пошевелился даже.
- Вставай! - повторил Макар Григорьев уже сердито и толкнул Ваньку ногой довольно сильно.
Ванька обнаружил легкое движенье.
- Вставай, черт этакой! - крикнул наконец Макар Григорьев и двинул Ваньку что есть силы ногой; но Ванька и при этом повернулся только вверх лицом и раскинулся как-то еще нежнее.
- Огурцов, растолкай его! - крикнул почти в бешенстве Макар Григорьев работавшему тут же Огурцову.
Огурцов на это схватил Ваньку за шиворот и принялся его трясти.
- Вытащи его, лешего, на крыльцо, - авось там скорей очнется! - кричал Макар Григорьев.
Огурцов поволок Ваньку по полу.
- Пьян, что ли, он, дьявол? - рассуждал Макар Григорьев.
У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после того он вошел, с всклоченной головой и с измятым лицом, к Павлу.
- Что вам надо? - спросил он его сердито.
- Давай мне одеваться, - сказал Павел.
Ванька принялся вынимать или, лучше сказать, выбрасывать из чемодана разные вещи.
- Что же ты все раскладываешь? - заметил ему Павел.
- Я не знаю, что вам надо, - отвечал Ванька угрюмо. Он очень уж разгневался, зачем его разбудили.
- Мне надо сюртук и чистую рубашку.
Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас же отправился на свою осоку, улегся на ней и мгновенно захрапел.
II
