мужчина средних лет, в поношенном сюртуке, с лицом важным, но не умным. Он стоял у окна и мрачно глядел на открывавшийся перед ним Охотный ряд.
Но вот к кофейной подъехал какой-то барин на щегольской лошади и, видимо, из тогдашних франтов московских.
- Это Лябьев! - проговорил сам с собой стоявший у окна господин, произнося слова протяжно.
В кофейную действительно вскоре вошел своей развалистой походкой Лябьев. После женитьбы он заметно пополнел и начинал наживать себе брюшко, но зато совершенно утратил свежий цвет лица и был даже какой-то желтый. В кофейную Лябьев, видимо, приехал как бы к себе домой.
- Дайте мне завтракать! - сказал он половому, который его встретил.
- Что прикажете? - спросил тот.
- Биток с картофелем а la Пушкин! - говорил Лябьев, проходя в бильярдную, где стоявший высокий господин поклонился ему и произнес почтительным тоном:
- Имею честь приветствовать нашего великого виртуоза!
- А, Максинька, здравствуйте! - проговорил Лябьев несколько покровительственно и садясь в то же время к столику, к которому несколько театральной походкой подошел и Максинька.
- Как вы изволите играть на ваших божественных фортепьянах? - сказал он.
- Играю, но только не на фортепьянах, а в карты.
- Это нехорошо, не следует!.. - произнес уж Максинька наставнически.
В это время подали дымящийся и необыкновенно вкусно пахнувший биток.
- Не прикажете ли? - отнесся Лябьев к Максиньке.
- Благодарю! - отвечал тот. - Я мяса не люблю.
- А что же вы изволите любить? - спросил Лябьев, начав есть биток, и вместе с тем велел половому подать двойную бутылку портеру.
- Рыбу! - проговорил протяжно и с важностью Максинька.
- Рыба вещь хорошая! - отозвался Лябьев, и, когда подана была бутылка портеру, он налил из нее два стакана и, указав на один из них Максиньке, сказал:
- А от сего, надеюсь, не откажетесь?
Максинька при этом самодовольно усмехнулся.
- От сего не откажусь! - проговорил он и подсел к столику.
- Ну, а вы как подвизаетесь? - принялся его расспрашивать Лябьев.
- Ничего-с, - произнес Максинька, - вчера с Павлом Степанычем 'Гамлета' верескнули!
- С успехом?
- Да, - протянул Максинька, - три раза вызывали.
- И вас тоже?
- Полагаю, и меня, ибо Павел Степаныч сам говорит, что в сцене с ним я вторая половина его и что я ему огня, жару поддаю; а Верстовский мне не позволяет выходить, - ну и бог с ним: плетью обуха не перешибешь!
- Не перешибешь, - согласился Лябьев с нескрываемой иронией, - я вот все забываю, как вы говорите это слово 'прощай!'. Давно я собираюсь на музыку положить его.
- И следовало бы! - подхватил с одушевлением Максинька.
- Напомните мне эти звуки! - продолжал Лябьев, напитавшийся битком и портером и хотевший, кажется, чем бы нибудь только да развлечь себя.
- Извольте, но только позвольте прежде подкрепиться еще стаканчиком портеру! - как бы скаламбурил Максинька и, беря бутылку, налил себе из нее стакан, каковой проворно выпив, продекламировал гробовым голосом:
- 'Прощай, прощай! И помни обо мне!'
Стоявший в бильярдной маркер не удержался, фыркнул и убежал в другую комнату.
- Дуррак! - произнес ему вслед Максинька.
- Конечно, дурак! - повторил Лябьев и, желая еще более потешиться над Максинькой, снова стал расспрашивать его: - Вы все живете на квартире у моего фортепьянного настройщика?
- Нет, я еще осенью переехал от него.
- Зачем?
- Затем, что он подлец! Он нас кормил сначала плохо, но потом вдруг стал кормить курицами в супе...
И Максинька при этом трагически захохотал и попросил разрешить ему еще стакан портеру, осушив который, продолжал с неподдельным величием:
- Вы, может быть, припомните, что садик около его домика выходит на улицу, и он этот садик (Максинька при этом хоть и слегка, но повторил свой трагический хохот) прошлой весной весь засадил подсолнечникам'. Прекрасно, знаете, бесподобно! Мы все лето упивались восторгом, когда эти подсолнечники зацвели, потом они поспели, нагнули свои головки, и у него вдруг откуда-то, точно с неба нам свалился, суп из куриц!
- То есть пролился, хотите вы сказать, - поправил его Лябьев, - но я не понимаю, с какого же неба суп мог пролиться?
- Не с неба, а со всего Колосовского переулка! - говорил Максинька, все более и более раскрывая свои глаза. - Идея у него в том была: как из подсолнечников посыпались зернышки, курицы все к нему благим матом в сад, а он как которую поймает: 'Ах, ты, говорит, в мой огород забралась!' - и отвернет ей голову. Значит, не ходя на рынок и не тратя денег, нам ее в суп. Благородно это или нет?
- Если не особенно благородно, то совершенно законно, - заметил Лябьев.
Максинька отрицательно качнул головой.
- Нет-с, и незаконно! - возразил он. - Доказательство, что, когда он, продолжал Максинька с заметной таинственностью, - наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз сели за обед, я, он и его, как мы называл', желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей. 'Позвольте, говорит, какую вы курицу кушаете? Она ворованная!' Потом-с всех нас в часть, и недели три водили. Подлец, одно слово!
Лябьеву наскучило наконец слушать проникнутое благородством разглагольствование Максиньки, и он, расплатившись, хотел уехать, но в это время в кофейную быстро вошел молодой гвардейский офицер в вицмундире Семеновского полка, стройный, живой. Это был тот самый молодой паж, которого мы когда-то видели в почтамтской церкви и которого фамилия была Углаков.
- Cher Лябьев, - воскликнул он, - я еду мимо и вижу твою лошадь, не удержался и забежал! Откуда ты?
- Из разных мест! - отозвался тот неопределенно.
Вслед за тем Углаков, увидав Максиньку, самым модным образом расшаркался перед ним.
Максинька, некогда долженствовавший быть в балетной труппе и тоже умевший это делать, ответил молодому повесе с той же ловкостью.
Тогда Углаков всплеснул руками и воскликнул:
- Максинька! Вы вчера убили меня, без ножа зарезали!
В голосе его слышались только что не слезы.
- Чем? - спросил мрачным голосом и немного краснея в лице Максинька.
- Вчера вы были... - продолжал повеса на всю кофейную, - вы были слабой и бледной тенью вашей прежней тени!
Максинька понял этот неприятный для него каламбур и сам решился откаламбуриться хоть немного.
- Не были ли скорей ваши глаза покрыты какой-нибудь тенью, что я вам показался бледен? - сказал он.
- Ты велик, Максинька, в твоем ответе! - воскликнул на это Углаков. Протягиваю тебе руку, как собрату моему по каламбурству, и жму твою руку, как сто тысяч братьев не могли бы пожать ее!.. Хорошо сказано, Максинька?
