утаивать от меня, - я единственный защитник и заступник за этих девушек.
- Извольте, я вам скажу, хотя за достоверность этих слухов нисколько не ручаюсь, - за что купил, за то и продаю.
- Ну-с! - торопил его Марфин.
- Говорят, во-первых, что Людмила Николаевна без ума влюблена в племянника вашего, Ченцова.
Егор Егорыч прижался поплотнее к спинке своего кресла.
- Потом, что будто бы... - начал Крапчик уже с перерывами, - они все вместе даже уехали в Москву вследствие того, что... Людмиле Николаевне угрожает опасность сделаться матерью.
О последнем обстоятельстве Крапчик черт знает от кого и узнал, но только узнал, а не выдумал.
Егор Егорыч вспыхнул в лице и вскочил.
- Вы врете!.. Лжете! - крикнул он, обращаясь почти с кулаками к Крапчику.
- Я никак не вру, потому что с того и начал, что не утверждаю, правда это или нет! - возразил тот спокойно. - И потом, как же мне прикажете поступать? Сами вы требуете, чтобы я передал вам то, что слышал, и когда я исполнил ваше желание, - вы на меня же кидаетесь!
- Но вы понимаете ли, что говорить такие вещи о девушке значит позорить, убивать ее, и я не позволю того никому и всем рот зажму! продолжал кричать Егор Егорыч.
- Нет-с, всем рот нельзя зажать! - не уступил Крапчик.
- Зажму, потому что если бы тут что-нибудь такое было, то это мне сказали бы и племянник и сама Людмила.
- Положим, что вам не сказали бы того, - заметил, усмехнувшись, Крапчик, как бы находивший какое- то наслаждение для себя мучить Егора Егорыча.
- Отчего не сказали бы? - проговорил тот запальчиво.
- Оттого что - я опять-таки передаю вам слухи, - что вы сами были неравнодушны к Людмиле Николаевне.
Егор Егорыч снова вспыхнул в лице. Отвергнуть свое увлечение Людмилою он, по своей правдивости, не мог, но и признаться в том ему как-то было совестно.
Впрочем, Егор Егорыч поспешил выкинуть из души этот ложный стыд.
- Да, был! - подтвердил он.
- Вот видите-с, дело какое! - подхватил не без ядовитости Крапчик. Вы, конечно, должны согласиться, что от вас было более, чем от кого-либо, все скрываемо.
- Но если от меня скрывали, то Людмила матери бы сказала!
- Матери, может быть, она и сказала, как дело-то въявь уж подошло.
- Нечему тут въявь приходить, - не смейте этого при мне повторять! снова вспылил Егор Егорыч.
- Да, я ничего такого и не повторяю, я хочу сказать только, что нынче дети не очень бывают откровенны с родителями и не утешение, не радость наша, а скорей горе! - намекнул Крапчик и на свое собственное незавидное положение.
Егор Егорыч ничего ему на это не сказал, чувствуя, что внутри у него, в душе его, что-то такое как бы лопнуло, потом все взбудоражилось и перевернулось вверх ногами.
Крапчик, в свою очередь, немножко уж и раскаивался, что так взволновал своего друга, поняв, что теперь никаким рычагом не своротишь того с главного предмета его беспокойств, а потому решился вытянуть из Егора Егорыча хоть малую толику пользы для своих целей.
- Но когда же вы выезжаете отсюда? - спросил он.
- Завтра! - ответил Егор Егорыч.
- А не можете ли вы мне сказать, когда вы приблизительно из Москвы в Петербург приедете?..
- Через месяц! - сказал вряд ли не наобум Егор Егорыч.
Крапчик поник головой.
- Ах, как это дурно и вредно может отразиться на нашем общем деле! произнес он печально.
- Поезжайте пока одни!.. Что я вам? Не маленькие! - окрысился на него Марфин.
- Один уж поеду, - подчинился Крапчик, - но, по крайней мере, вы должны снабдить меня письмами к нескольким влиятельным лицам, - присовокупил он жалобным голосом.
- К кому? - пробормотал Марфин.
- Прежде всех, конечно, к князю Александру Николаевичу, а потом и к другим лицам, к коим вы найдете нужным.
- Пока достаточно написать одному князю, - перебил Крапчика Егор Егорыч, - и, смотря, что он вам скажет, можно будет отнестись и к другим лицам.
- Хоть князю, по крайней мере, напишите, - произнес покорным голосом Крапчик, - и главная моя просьба в том, чтобы вы, не откладывая времени, теперь же это сделали; а то при ваших хлопотах и тревогах, пожалуй, вы забудете.
- Могу и теперь! - воскликнул Егор Егорыч и, проворно вынув из портфеля лист почтовой бумаги, на верху которого поставил первоначально маленький крестик, написал князю письмо, каковое швырнул Крапчику, и проговорил:
- Я тут прошу князя, чтобы он верил вам, как мне бы поверил.
- Конечно, так же бы, как и вам!.. Слава богу, мы до сих пор еще не различествовали в наших мнениях, - говорил Крапчик, кладя письмо бережно к себе в карман, и затем распростился с хозяином масонским поцелуем, пожелав как можно скорее опять увидаться.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или точнее - в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь. Он поспешил ее отпереть, и перед ним появился почтальон, подавший ему письмо, взглянув на которое Егор Егорыч был поражен, потому что письмо оказалось адресованным рукою племянника, а штемпель обозначал, что оно послано было из Орла. Племянник писал Егору Егорычу, что он, решившись снова поступить в военную службу, поехал на Кавказ, но в Орле так сильно заболел, что должен был приостановиться.
Далее, Ченцов единственное небольшое именьице свое, оставшееся у него непромотанным, умолял дядю продать или взять за себя, но только выслать ему - и выслать как можно скорее - денег, потому что он, выздоровев, все-таки предполагал непременно уехать на Кавказ, где деньги ему будут нужны на экипировку. Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ - все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: 'Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее'. Кроме того, и самое письмо Валерьяна затронуло в Егоре Егорыче все еще тлевшуюся к племяннику родственную любовь, тем более, что Ченцов снова повторил очень неприятную для дяди фразу, что пропасть, в которую суждено ему рухнуть, кажется, недалеко перед ним зияет. Чтобы не дать в себе застынуть своему доброму движению, Егор Егорыч немедленно позвал хозяина гостиницы и поручил ему отправить по почте две тысячи рублей к племяннику с коротеньким письмецом, в котором он уведомлял Валерьяна, что имение его оставляет за собой и будет высылать ему деньги по мере надобности. Совершив все сие, Егор Егорыч опять начал восклицать вслух: 'Куда же мне беречь и для чего? Разве не Валерьяну же все достанется?..' Но тут у него промелькнула и другая мысль: 'Надобно оставить какое-нибудь прочное обеспечение и Людмиле!..' А потом он вспомнил и об адмиральше и двух ее других дочерях. Нехорошо же, казалось Егору Егорычу, обойти их совсем. 'Всем дам!.. Между всеми разделю!..' - решил он и вознамерился обо всем этом обстоятельно переговорить с Рыжовыми при свидании с ними в
