порядочно получая на своих должностях, губернского почтмейстера почти и знать не знали.
Возвратясь в место своего служения, Аггей Никитич сказал:
- Мартын Степаныч, вы едете к Егору Егорычу, и я тоже еду с вами... Позволите мне это?
При таком вопросе Аггея Никитича Мартын Степаныч призадумался несколько: ему помстилось, что не шпион ли это какой-нибудь, потому что так к нему навязывается; но, взглянув на открытую и простодушную физиономию Аггея Никитича, он отвергнул это предположение и отвечал:
- С великим удовольствием готов разделить с вами этот вояж.
- В какой же день и в какой час дня вы прикажете, чтобы я заехал за вами? - спросил его, почти как бы своего начальника, Аггей Никитич.
- Да я просил бы вас завтра часов в семь вечера выехать, чтобы нам не опоздать на именины; живу я у директора гимназии Ивана Петровича Артасьева, - проговорил Мартын Степаныч.
- Явлюсь! - подхватил Аггей Никитич и на другой день действительно к семи часам вечера явился.
Мартын Степаныч, с своей стороны, тоже был совсем готов к отъезду, каковой несколько замедлился тем, что Иван Петрович, прощаясь с другом своим и вообразив, что это, может быть, навсегда, расчувствовался и расплакался, как женщина, а потом, неизвестно почему, очень долго целовался с Аггеем Никитичем, с которым и знаком был весьма мало. Впрочем, целоваться со всеми было страстью этого добряка: он целовался при всяком удобном случае с подчиненными ему гимназистами, целовался со всеми своими знакомыми и даже с лицами, видавшимися с ним по делам службы.
Распрощавшись наконец, путники мои едва только выехали за город, как сейчас же вступили между собою в довольно отвлеченный разговор, который был начат Аггеем Никитичем издалека.
- Я вот теперь еду к Егору Егорычу и, признаюсь, побаиваюсь, проговорил он.
- Чего? - спросил Пилецкий.
- Да того именно, что Егор Егорыч мне еще в Москву прислал несколько масонских книг, а также и трактат о самовоспитании, рукописный и, надо быть, его собственного сочинения. Я прочел этот трактат раз десять... Кое-что понял в нем, а другое пришлось совершенно не по зубам.
- Пришлось не по зубам? - повторил Мартын Степаныч. - А что именно?
- Да вот тут слово мистицизм на каждой почти строке повторяется, а что оно значит - черт его знает, я никогда такого слова и не слыхивал. Не можете ли вы растолковать мне его?..
- С великим удовольствием! - произнес, слегка улыбнувшись, Мартын Степаныч. - Мистицизм есть известного рода философско-религиозное учение, в котором поэтому два элемента: своя философия и свое вероучение.
- А какая разница между этими двумя элементами? - бухнул Аггей Никитич.
При таком странном вопросе своего собеседника Мартын Степаныч потупился, но продолжал:
- Такая же, как между всякой философией и религией: первая учит познавать сущность вещей посредством разума, а религия преподает то, что сказано в божественном откровении; но путь в достижении того и другого познания в мистицизме иной, чем в других философских системах и в других вероучениях, или, лучше сказать, оба эти пути сближены у мистиков: они в своей философии ум с его постепенным ходом, с его логическими выводами ставят на вторую ступень и дают предпочтение чувству и фантазии, говоря, что этими духовными орудиями скорее и вернее человек может достигнуть познания сущности мирового бытия и что путем ума человек идет черепашьим шагом, а чувством и созерцанием он возлетает, как орел.
Аггей Никитич, инстинктивно понявши, что он в первом своем вопросе что-то такое проврался, уже молчал и только с глубоким вниманием слушал Мартына Степаныча, который ему далее толковал:
- При созерцании необходимо полное отрешение от всего чувственного мира, дабы созерцающий совершенно вышел из пределов ограниченного бытия своего и достигнул так называемого экстаза.
Тут Аггей Никитич снова не совладел с собой и спросил:
- А что такое значит экстаз?
- Экстаз, - объяснил ему Пилецкий, - есть то возбужденное состояние, когда человек, под влиянием духовно-нравственного движения, ничего не сознает, что происходит вокруг него; так, он не слышит боя часов, не ощущает ни света, ни темноты, ни даже тепла и холода: он как бы умертвил тело свое и весь одухотворился, - понимаете?
- Понимаю! - отвечал Аггей Никитич, и он в самом деле понял: с ним самим даже случалось нечто в этом роде, когда, например, бывал в сражениях или увлекался какой-нибудь хорошенькой...
- В этом состоянии, - продолжал поучать Мартын Степаныч, - мистики думают созерцать идею мира прямо, непосредственно, как мы видим глазами предметы мира внешнего.
- Мартын Степаныч, вы извините меня, что я вас все перебиваю! воскликнул на этом месте Аггей Никитич. - Но я не знаю, что значит слово идея.
Мартын Степаныч провел у себя за ухом и, видимо, постарался перевести известное определение идеи, что она есть абсолютное тожество мысли с предметностью, на более понятный для Аггея Никитича язык.
- Идеей называется, когда человек угадает главную причину какого бы то ни было бытия. Представьте вы себе, что дикари смотрят на часы; они видят, что стрелки движутся, но что их движет - им непонятно. Влекомые чувством любознательности, они разломали часы, чтобы посмотреть, что внутри их заключается, и видят там колеса, маятник и пружину, и вдруг кому-либо из них пришла на ум догадка, что стрелки двигает пружина, значит, в его уме явилась идея часового устройства... Я беру для выяснения моей мысли весьма узкий и ограниченный предмет, но при этом главным образом обращаю ваше внимание на то, что дикарь догадался; он понял суть посредством вдохновения. Словом, мистики признают, что все великие идеи - чудо, озаряющее головы людей, по преимуществу наклонных к созерцательному мышлению.
Тут опять-таки Аггей Никитич спутался в своем вопросе.
- Значит, и бога можно понять, как часовую пружину? - проговорил он почти с каким-то азартом.
- Бога вы, пожалуйста, еще оставьте в покое! Я говорил вам о способах мышления нашего разума... До бога нельзя дойти этим путем; его нужно любить; он токмо путем любви открывается и даже, скажу более того, нисходит в нас!
- Я бога люблю больше всего в мире, - воскликнул Аггей Никитич, - и пламенно желаю, чтобы он открылся мне, но не знаю, что для этого нужно делать!.. Как об этом говорят мистики?
На этот вопрос Мартын Степаныч не вдруг отвечал и, прежде сообразив несколько, проговорил наконец:
- По мнению мистиков, для уразумения бога, кроме откровения, существует в человеке внутреннее сознание божества, которое каждый из нас может развивать в себе силою созерцательного чувствования: русские масоны по преимуществу избрали для себя путь уединения, путь жизни аскетов; но, по-моему, это - путь слишком аристократический и вместе с тем мрачный; он пригоден для людей, нежно и деликатно воспитавших свое тело; тогда как есть еще гораздо большая масса людей, у которых тело могучее духа...
- Это так! - подхватил Аггей Никитич, припомнивший, как Егор Егорыч и ему самому говорил о преобладании плоти.
- Для этих людей нужно умерщвление плоти посредством физического движения... Пусть тело их утомится и воспрянет дух!
- Что же для этого нужно? - спросил Аггей Никитич.
- Танцевать, петь и веселиться, и дух господень в вас снизойдет так же, как он нисходит на людей в общем церковном поклонении.
Мысль эта ужасно афраппировала Аггея Никитича.
Мартын Степаныч поспешил прямее объяснить ему:
- Припомните слова царя Давида, который сказал: 'Пойте господеви, в гуслех и гласе псаломсте: в трубах кованных и гласом трубы рожаны, вострубите пред царем господем!'
- Да-с, но чтобы после танцев нисходил на нас дух господень, - это непонятно! - возразил Аггей Никитич, знавший по собственному опыту, что если после танцев иногда и приходят в голову некоторые поэтические мысли, то никак уж не богомольного свойства.
- Нисходит! - повторил свое Мартын Степаныч. - И я сам отчасти был свидетелем тому.
