десять раз придумывал, давал за нее цену, отпирался потом; иногда, купив совсем, снова возвращался в лавку и умолял, чтобы ее взяли назад, говоря, что он ошибся. Дрожа каждую минуту, чтобы его не обокрали, он всю дрянь держал у себя в доме, даже дрова хранил в зале. Лук сушился в наугольной по той же причине. В отношении денег он более всего, кажется, предпочитал государственные кредитные установления, как самые уже верные хранилища, а потому в Приказ обыкновенно бегал по нескольку раз в неделю, внося то сто, то двести рублей, и даже иногда не брезговал сохранной книжкой, кладя под нее по целковому, по полтиннику.
- Вот вы всё жаловались, что в Приказе проценты малы, - начал Иосаф.
- Али велики? - спросил Фарфоровский и опять злобно оскалился.
- Ну, так вот отдайте в частные руки. Я вам смаклерю это... пятнадцать процентов получать будете.
Глаза у старика разгорелись.
- А залог какой? - спросил он торопливо.
- Да залогу тут совсем никакого нет, - отвечал Иосаф.
- Как же без залогу-то? - спросил Фарфоровский, как бы мгновенно исполнившись глубочайшего удивления.
- А вот как, - отвечал Ферапонтов и объяснил было ему все дело Костыревой; но старик в ответ на это только усмехнулся.
- Сам ты, милый человек, - начал он уже наставительным тоном, - служишь при деньгах, а того не знаешь... Ну-ка, дай-ка мне из твоего Приказа-то хоть тысчонки две без залога-то. Дай-ко!
- То место казенное.
- А, казенное? То, вот видишь, казна, - зашипел Фарфоровский. - Казну сберегать надо; она у нас бедная... Только частного человека грабить можно.
- Кто ж вас грабит? - спросил Иосаф.
- Все вы! Вон эта полиция... у ней у самой сто лет перед домом мостовая не мощена; а меня заставляет: мости, где хошь бери, да мости!
- Вам-то пуще негде взять.
- Много у меня; ты считал в моем кармане-то.
- Известно, что считал. Умрете, все ведь останется, - сказал Иосаф, уже вставая.
- Умрешь и ты! Что ты меня этим пугаешь! Молодой ты человек, пришел к старику и огорчаешь его. Для чего! - вскинулся на него хозяин.
- С вами, видно, не сговоришь, - проговорил Иосаф и пошел.
- Да нечего: стыдно! Стыдно! - стыдил его хозяин.
Выйдя от Фарфоровского и опять пройдя двором и огородами и перескочив через забор, Иосаф прямо же пошел еще к другому человечку - сыну покойного и богатеющего купца Саввы Родионова. Сам старик очень незадолго перед смертью своею, служа в Приказе заседателем, ужасно полюбил Иосафа за его басистый голос и знание церковной службы. Каждое воскресенье он звал его к себе в гости, поил, кормил на убой и потом, расчувствовавшись, усиленнейшим образом упрашивал его прочесть ему, одним тоном, не переводя духу, того дня апостола, и когда Ферапонтов исполнял это, он, очень довольный, выворотив с важностью брюхо, махая руками и почти со слезами на глазах, говорил: 'Асафушка! Мой дом - твой дом! Сам умру - сыну накажу это!..' Но, увы! Иосафу и в голову не приходило, что сын этот вовсе не походил на своего папеньку, мужика простого и размашистого. По своей расчетливости, юный Родионов был аспид, чудовище, могущее только породиться в купеческом, на деньгах сколоченном сословии: всего еще каких-нибудь двадцати пяти лет от роду, весьма благообразный из себя, всегда очень прилично одетый и даже довольно недурно воспитанный, он при этом как бы не имел ни одной из страстей человеческих. У него, например, был прекрасный экипаж и отличные лошади, но он и того не любил. Жил он в целом бельэтаже своего огромного дома с мраморными косяками, с новомодными обоями, с коврами, с бронзой, с дорогою мебелью; но на всем этом, где только возможно, были надеты чехлы, постланы подстилки, которые никогда не снимались, точно так же, как никогда ни одного человека не бывало у него в гостях. Аккуратнейший в своей жизни, как часовая машина, он каждый день объезжал свои лавки, фабрики. В субботу обыкновенно разделывал всех мастеровых сам, и если какому-нибудь мужику приходилось с него 99 1/2 копейки, то он именно ему 99 1/2 и отдавал, имея для этого нарочно измененные денежки и полушки. В отношении значительных лиц в городе Родионов был чрезвычайно искателен; но это продолжалось только до первого приглашения к какому- нибудь пожертвованию. Напрасно тут его ласкали, стращали, он откланивался, отшучивался, но не подавался ни на одну копейку. Даже ни одной приближенной женщины он не имел у себя, и когда, по этому случаю, некоторые зубоскалы-помещики смеялись ему, говоря: 'Что это, Николай Саввич, хоть бы ты на какую-нибудь черноглазую Машеньку размахнулся от твоих миллионов', - 'Зачем же-с это? Женюсь, так своя будет', - отвечал он обыкновенно. Кто бы с ним ни говорил, особенно из людей маленьких и почему-либо от него зависящих, всякий чувствовал какую-то смертельную тоску, как будто бы перед ним стоял автомат, которого ничем нельзя было тронуть, ничего втолковать и который только и повторял свое, один раз им навсегда сказанное.
В светлой, с дубовой мебелью, передней его Иосаф нашел старого еще знакомца своего, любимого приказчика покойного Саввы Лукича, совсем уж поседевшего и плешивого.
- Здравствуйте, батюшка Иосаф Иосафыч, - сказал тот, тоже признав его.
- А что, хозяин дома? - спросил Ферапонтов.
В ответ на это старик вынул из кармана круглые, старинные часы и, посмотрев на них, произнес:
- Теперь еще нет, а через двадцать минут будут дома!
- Да верно ли это?
- Верно... Это уж у нас верно! - отвечал старик.
В голосе его в одно и то же время слышалась грусть и насмешка.
Чрез двадцать минут Родионов действительно приехал.
- А, здравствуйте! Сюда пожалуйте, - сказал он, увидев Иосафа и проходя скорым, деловым шагом.
Далее, впрочем, залы он не повел его, а, остановившись у дверей в гостиную, небрежно облокотился на нее.
- Что скажете? - спросил он.
- Я к вам, Николаи Саввич, с просьбой, - начал Иосаф, переминаясь с ноги на ногу.
- Слушаем-с! - произнес Родионов.
Ферапонтов рассказал ему откровенно и подробно положение Костыревой.
- Так-с, понимаем, - проговорил Родионов, все как-то гордей и бездушнее начиная смотреть.
- А между тем из именья... - продолжал Иосаф убедительнейшим бы, кажется, по его мнению, тоном, - есть там покупщики - купить лес и мельницу, так что вся недоимка сейчас бы могла быть покрыта.
- Так, так-с!.. - повторял Родионов и как бы от нетерпения принялся качать ногою.
- Не можете ли вы, - договорил, наконец, Иосаф, - одолжить ей на какие-нибудь полгода две с половиной тысчонки, а что это верно, так третью тысячу я за нее свою вношу.
- Денег-то у меня таких нет-с, - отвечал наглейшим образом Родионов.
Иосаф даже попятился назад и усмехнулся.
- Как нет... помилуйте. В одном Приказе у вас лежит во сто раз больше того...
- Что-что лежит? Те деньги на другое нужны... Что тебе надо? - крикнул вдруг Родионов, переменив тон и обращаясь к оборванному мужику, который вошел было в переднюю и робко пробирался по подстилке.
- Я, Миколай Саввич, пропорцию свою, выходит, теперь выставил, заговорил мужик, прижимая к сердцу свою скоробленную руку.
- Ну, и прекрасно.
- Управляющий ваш тоже теперь говорит: ступай, говорит, к Миколаю Саввичу.
- Зачем же к Николаю-то Саввичу?
- Так как тоже, выходит, время теперь спешное: хоша бы тоже запашка теперь идет... хлебца мы покупаем.
- А вам что сказано при заподрядках? - спросил Родионов, устремляя на мужика свой леденящий душу
