случае гораздо лучше быть строгим к себе, чем к другим, и на себя посмотреть надобно! Ну и покраснеешь невольно. Десять лет, мой друг, терплю я эту муку, ожидая каждую минуту всякого рода оскорбления и унижения!
- Мерзавец! - воскликнул князь.
- Ужасный! - подхватила Полина. - Просто, я тебе говорю, он страшный человек!.. Раз до того меня вывел из терпения своими колкостями, что я прямо ему высказала эту твою - помнишь? - мысль, что он креатура наша. 'Вы, говорю, не смеете так со мной обращаться! Если вы действительно оскорблены как муж, так не имеете на то права, - вас вывели из грязи, сделали человеком и заплатили вам деньги...' Он - ничего; закусил только свои тонкие, гладкие губы и побледнел. 'Да, говорит, действительно: вы первое еще справедливое слово сказали. Благодарю вас за урок'. И ушел. Я, конечно, очень хорошо знала, что этим не кончится; и действительно, - кто бы после того к нам ни приехал, сколько бы человек ни сидело в гостиной, он непременно начнет развивать и доказывать, 'как пошло и ничтожно наше барство и что превосходный представитель, как он выражается, этого гнилого сословия, это ты - извини меня - гадкий, мерзкий, скверный человек, который так развращен, что не только сам мошенничает, но чувствует какое-то дьявольское наслаждение совращать других'. Я дала себе слово на все это решительно молчать, как будто ничего не понимаю. Он видит, что этого мало, не действует, - начинает вдруг из своей протестации против взяток, которой так гордится, начинает прямо, при целом обществе, говорить, что отец мой, бывши полковым командиром, воровал, что, служа там, в Польше, тоже воровал и в доказательство всего этого ссылается на меня... Дочь приводит в свидетели против отца!
Князь пожал плечами.
- Я тебе говорю! - продолжала Полина. - Ты знаешь, он очень осторожный человек на словах, но если что коснется до меня, чтобы мне нанести оскорбление, он решительно тут делается сумасшедшим человеком: забывает даже всякое приличие, и, наконец... этот поступок с тобой? Он теперь ссылается на свое правосудие, беспристрастие, на долг службы - лжет! И даже это он тебе мстит, а главное - тут я. Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь - он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, - продолжала Полина с большим одушевлением, - то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили... Наконец, если сошлют тебя, я пойду за тобой в Сибирь. Пускай же все видят, что жена его ушла с любовником, человеком, которого он из мести погубил. Это, я знаю, как заденет его самолюбие и какое положит пятно на его имя, которое он, как святыню какую, бережет, - мерзавец!
Князь видел, до какой степени Полина была ожесточена против мужа, и очень хорошо в то же время знал, что в подобном нравственном настроении женщина способна решиться на многое.
- Ты любишь еще меня, друг мой? - произнес он вкрадчивым голосом и, пересев рядом с ней на кровать, взял ее за руку.
Полина вспыхнула.
- Решительно люблю! - отвечала она с какой-то гордой экзальтацией.
Князь поцеловал ее. Лицо ее совсем горело.
- Он, я знаю, не высказывает, но ревнует меня по сю пору к тебе... Пускай же по крайней мере имеет право на то.
- Да, пускай! - повторил князь.
- Всякому терпению, наконец, бывает предел: в десять лет камень лопнет! Я не знаю, как и чем могу отметить ему за все обиды, которые он мне наносил и наносит, - говорила Полина.
Князь думал.
- Одно, что остается, - начал он медленным тоном, - напиши ты баронессе письмо, расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь и объясни, что господин этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим родным и что я сделался первой его жертвой... Заступились бы там за меня... Не только что человека, собаки, я думаю, не следует оставлять в безответственной власти озлобленного и пристрастного тирана. Где ж тут справедливость и правосудие?..
- Я готова. Но что она может сделать? - возразила Полина.
- Она может многое сделать... Она будет говорить, кричать везде, требовать, как о деле вопиющем, а ты между прочим, так как Петербург не любит ни о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
- Я готова, - согласилась Полина.
- Или наконец... - продолжал князь, хватаясь за голову и как бы придумывая еще что-то такое, - наконец, поезжай сама в Петербург... Я составлю тебе записку, как и через кого там действовать.
- Как же, поезжай! Он не пустит меня, конечно.
- Черт его возьми! Его и спрашивать не надо. Деньги и вещи при тебе?
- Да, - подтвердила Полина.
- Ты все это уложи, выбери день, когда его дома не будет, пошли за наемными лошадьми и поезжай... всего какие-нибудь полчаса времени на это надо.
Полина грустно покачала головой.
- Я боюсь его ужасно!.. Если б ты только знал, какой он страх мне внушает... Он отнял у меня всякий характер, всякую волю... Я делаюсь совершенным ребенком, как только еще говорить с ним начинаю... - произнесла она голосом, полным отчаяния.
- Ты боишься, сама не знаешь чего; а мне угрожает каторга. Помилуй, Полина! Сжальтесь же вы надо мной! Твое предположение идти за мной в Сибирь - это вздор, детские мысли; и если мы не будем действовать теперь, когда можно еще спастись, так в результате будет, что ты останешься блаженствовать с твоим супругом, а я пойду в рудники. Это безбожно! Ты сама сейчас сказала, что я гибну за тебя. Помоги же мне хоть сколько-нибудь...
- О господи! - воскликнула Полина. - Неужели ты сомневаешься, что если б от меня что-нибудь зависело...
- Конечно, от тебя, - перебил князь.
Полина зарыдала... Но в это время раздался шум, и послышались явственные шаги по коридору. Князь вздрогнул и отскочил от нее; та тоже, сама не зная чего, испугалась и поспешно отерла слезы.
- Что такое? - проговорила она.
- Не знаю, - отвечал князь уже шепотом.
В это время двери отворились, и вошел Калинович в вицмундирном сюртуке и в крестах. Его сопровождал бледный, как мертвец, смотритель Медиокритский.
Полина схватилась за стул, чтоб не упасть. Судороги исказили лицо моего героя; но минута - и они перешли в улыбку.
- Вас, князь, так любят дамы, что я решительно не могу им отказать в желании посещать вас и даже жену мою отпустил, хоть это совершенно противозаконно, - проговорил Калинович довольно громко.
- Я вам очень благодарен, - отвечал князь.
- У вас, кажется, помещение нехорошо; я постараюсь поместить вас удобнее, - продолжал Калинович. - Ну, я за тобой приехал, пора уж! Поедем в моей карете, - прибавил он, обращаясь к Полине.
- Поедем, - отвечала она.
- Идем, значит. Я уж все кончил, - заключил Калинович, указывая рукой на дверь.
Полина пошла.
- До свиданья, - присовокупил он князю и вышел.
У кареты их встретил и посадил любезный, но уже струсивший прапорщик.
- Я дам допускаю к князю... как же дамам отказать? - проговорил он.
- Конечно! - отвечал Калинович, захлопывая дверцы у кареты и подымая стекло.
Медиокритский только посмотрел ему вслед глупым и бессмысленным взглядом.
В продолжение дороги кучеру послышался в экипаже шум, и он хотел было остановиться, думая, не господа ли его зовут; но вскоре все смолкло. У подъезда Калинович вышел в свой кабинет. Полину человек вынул из кареты почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто
