- Мне много надо.
- Сколько же? - повторил Калинович. - Хочешь пятьдесят?
- Фи, нет! - возразила Амальхен.
- Пятьдесят, - повторил Калинович и, как бы шутя, загасил свечку.
- Шалун! - сказала Амальхен.
III
Проводить время с Амальхенами было вовсе для моего героя не обычным делом в жизни: на другой день он пробирался с Гороховой улицы в свой номер каким-то опозоренным и расстроенным... Возвратившись домой, он тотчас же разделся и бросился на постель.
'Боже! До какого разврата я дожил! Настенька, друг мой! Простишь ли ты меня?' - восклицал он мысленно, хотя мы знаем, как постоянно старался он уверить себя, что эта женщина для него не имеет никакого значения. Часам к пяти, наконец, нервы его поуспокоились. Калинович невольно заглянул в свой бумажник и усмехнулся: там недоставало ровно двухсот целковых. 'И это в один день!' - подумал он и с ужасом вспомнил, что в восемь часов к нему обещалась приехать Амальхен. Чтоб спасти себя от этого свидания, он решился уйти на целый вечер к Зыкову, который был действительно его товарищ по гимназии и по университету и единственный друг его юности. Во время студенчества они жили на одной квартире, и если этот человек в самом деле полный распорядитель при журнале, то все для него сделает.
Зыков жил на дворе в четвертом этаже; на дверях его квартиры вместо медной дощечки был просто приклеен лоскуток бумаги с написанной на нем фамилией; но еще более удивился Калинович, когда на звонок его дверь отворила молодая дама в холстинковом платье, шерстяном платке и с какой-то необыкновенно милой и доброй наружностью. Догадываясь, что это, должно быть, жена хозяина, он вежливо спросил:
- У себя господин Зыков?
- У себя; но он болен, - отвечала дама.
- Меня он, может быть, примет; я Калинович, - назвал он себя.
- Ах, да, вероятно! - подхватила дама.
Калинович вошел вслед за ней; и в маленькой зальце увидел красивенького годового мальчугана, который, на своих кривых ножонках и с заткнутым хвостом, стоял один-одинешенек. Увидя, что мать прошла мимо, он заревел.
- Перестань, Сережа, перестань; сейчас возьму, - говорила та, грозя ему пальцем и уходи в дверь направо.
'Неужели у них даже няньки нет?' - подумал Калинович.
Дама назвала его фамилию.
- Будто?.. Не может быть! - послышался задыхавшийся от радости голос Зыкова.
Калинович не утерпел и вошел, но невольно попятился назад. Небольшая комната была завалена книгами, тетрадями и корректурами; воздух был удушлив и пропитан лекарствами. Зыков, в поношенном халате, лежал на истертом и полинялом диване. Вместо полного сил и здоровья юноши, каким когда-то знал его Калинович в университете, он увидел перед собою скорее скелет, чем живого человека.
- Яша, здравствуй! - говорил он, привставая и обнимая гостя.
Калинович почувствовал, что глаза Зыкова наполнились слезами. Он сам его крепко обнял.
- Ну, садись, Яша, садись, - говорил тот, опускаясь на диван и усаживая его.
- Что, ты болен? - спросил Калинович.
- Да, немножко, - отвечал Зыков, - впрочем, я рад, что хоть перед смертью еще с тобой увиделся.
- Почему ж перед смертью? - проговорила дама, возвратившись с дитятей на руках и садясь в некотором отдалении. Все мускулы лица ее при этих словах как-то подернуло.
- Ну, когда хочешь, так и не перед смертью, - сказал с грустной улыбкой Зыков. - Это жена моя, а ей говорить о тебе нечего, знает уж, - прибавил он.
- Да, я знаю, - сказала та, ласково посмотрев на Калиновича.
- Где же, однако, ты был, жил, что делал? Рассказывай все! Видишь, мне говорить трудно! - продолжал больной.
- Ты и не говори, я тебе все расскажу, - подхватил с участием Калинович и начал: - Когда мы кончили курс - ты помнишь, - я имел урок, ну, и решился выжидать. Тут стали открываться места учителей в Москве и, наконец, кафедры в Демидовском. Я ожидал, что должны же меня вспомнить, и ни к кому, конечно, не шел и не просил...
Зыков одобрительно кивнул ему головой.
- Однако не вспомнили, - продолжал Калинович, - и даже когда один господин намекнул обо мне, так ему прямо сказали, что меня совершенно не знают.
Зыков горько улыбнулся и покачал головой. Мальчуган между тем, ухватив ручонками линейку, что есть силы начал стучать ею по столу.
'Постреленок!' - подумал Калинович с досадою.
- Ну, рассказывай, - повторил ему больной.
- Что рассказывать? - продолжал он. - История обыкновенная: урок кончился, надобно было подумать, что есть, и я пошел, наконец, объявил, что желал бы служить. Меня, конечно, с полгода проводили, а потом сказали, что если я желаю, так мне с удовольствием дадут место училищного смотрителя в Эн-ске; я и взял.
Зыков с досадою ударил по дивану своей костлявой рукой.
- А! Даша, как это тебе нравится? - обратился он к жене.
- Перестань, Сережа! - сказала та своему шалуну, подставляя ему свою руку, чтоб он колотил по ней линейкой вместо стола, а потом отвечала мужу:
- Что ж! Если сам Яков Васильич никуда не ходил и никого не просил!
Больной еще более рассердился.
- Не ходил!.. Не просил! - воскликнул он, закашливаясь. - Вместо того чтобы похвалить за это человека, она его же за то обвиняет. Что ж это такое?
- Да я не обвиняю, за что ж ты сердишься? - подхватила с кроткой улыбкой молодая женщина.
- Нет, ты обвиняешь!.. Сами выходят замуж бог знает с каким сумасшествием... на нужду... на голод... перессориваются с родными, а мужчину укоряют, отчего он не подлец, не изгибается, не кланяется...
Проговоря это, больной чуть не задохся, закашлявшись.
- Ну, перестань, не волнуйся; на, выпей травы, - сказала молодая женщина, подавая ему стакан с каким-то настоем.
Зыков начал жадно глотать, между тем как сынишка тянулся к нему и старался своими ручонками достать до его все еще курчавых волос.
- Ну, что ж ты там делал? - спросил он, опять опускаясь на диван.
- Делал то, что чуть не задохся от хандры и от бездействия, - отвечал Калинович, - и вот спасибо вам, что напечатали мой роман и дали мне возможность хоть немножко взглянуть на божий свет.
При этих словах на лице Зыкова отразилось какое-то грустное чувство.
- Ты тут через генерала прислал к нам, - произнес он с усмешкою.
- Да, это знакомый моего знакомого, - отвечал Калинович, несколько озадаченный этим замечанием.
- Дрянь же, брат, у твоего знакомого знакомые! - начал Зыков. - Это семинарская выжига, действительный статский советник... с звездой... в парике и выдает себя за любителя и покровителя русской литературы. Твою повесть прислал он при бланке, этим, знаешь, отвратительно красивейшим кантонистским почерком написанной: 'что-де его превосходительство Федор Федорыч свидетельствует свое почтение Павлу Николаичу и предлагает напечатать сию повесть, им прочтенную и одобренную...' Скотина какая!
