исключительно чтобы помочь человеку, сделать для него доброе дело. Семен знал о том, что студент охотно помогает товарищам.
— Айдате, двигайтесь! — крикнул он и, подпрыгивая от холода, убежал в дом.
Чуть приподняв юбку, мешавшую поставить ногу в стремя, Надя привычным движением, усвоенным ею еще с детства, взметнулась вверх и легко опустилась в седло. Буланый конек затанцевал под ней и немного подался назад. Надя подобрала повод и слегка похлопала коня по гривастой шее.
— Ну, ну, Орлик, успокойся.
— Можно ехать? — спросил Обручев и намотал повод на руку. Его конь вдруг заплясал на месте и рванулся к воротам. Обручев не стал останавливать его, а чуть коснувшись рукой передней луки седла, ловко взлетел, слово взвился вверх, и очутился в седле. Надя одобрительно улыбнулась, — молодец Сергей, студент-студент, а в обращении с конем — истинный казак. И конь у него не какая-то завалящая кобыленка, а рослый жеребчик вороной масти, с белой звездочкой на лбу и такой же отметинкой на широкой, сильной груди. Богатых статей конь! Такому коню каждый казак настоящую цену знает, с таким не всякому дано справиться, тут нужны и смелость, и ловкость, и твердость руки, но, главное, конечно, смелость. Надя знала, что своего Буяна Сергей добыл во время схватки с белоказачьим разъездом. В бою достался студенту офицерский конь.
— Хороший у вас конь, — похвалила Надя.
— Да. Конь ничего. Нрав у него строгий. Трудно справиться.
— От человека зависит. Есть люди — от кошек бегают, — усмехнувшись, сказала Надя.
— Да, конечно. А ты бы справилась?
— Не знаю, — откровенно призналась Надя. — У отца когда-то был тоже горячий конь. Ездила. Страшного ничего нет.
— Не желаешь попробовать? — предложил с готовностью Обручев.
Надя с удовольствием пересела бы на резвого Буяна, но времени было в обрез.
— Как-нибудь в другой раз.
Надя похвалила Обручева за умение обращаться с конем, будто он всю жизнь был при лошадях.
— Дело не так уж трудное, — скромно ответил студент и принялся рассказывать, что еще недавно по-другому относился к лошадям, как-то безразлично; а вот в последнее время, когда попал в отряд, а особенно с тех пор, как у него появился Буян, понял: лошади очень умные животные, в глазах осмысленность — заговоришь с конем, и остается такое впечатление, будто он понимает каждое твое слово. Особенно Буян.
— Пока у меня не было своего коня, я не представлял, какое это замечательное существо. А с Буяном можно даже дружить.
— Ладный конек, — согласилась Надя. — Мой отец очень любил лошадей. Он тоже утверждал, что конь понимает каждое слово, только сказать не умеет.
Она опустила руку на крутую шею вороного, и конь запрядал тонкими ушами.
— Веселый твой Буян.
— Ты не отказалась бы от такого?
— Думаю, никто не отказался бы. Редкостный конь.
— Хорошо. Буян твой. Да, да!
— Как? — не совсем понимая, спросила Надя. — Почему мой?
— Дарю тебе. И, пожалуйста, не отказывайся...
— Ну, уж нет! — прервала его Надя. — Даже разговаривать об этом не будем.
— Но почему?
— Да мало ли что? Во-первых, за подарок надо отдаривать...
— Что, что?! — возмущенно воскликнул Обручев. — Ни о чем подобном ни слова! Откуда ты взяла?
— У казаков иначе не бывает. Это точно. А у меня отдаривать нечем, — не обращая внимания на его возмущение, продолжала Надя. — Потом, ты полюбил коня, и очень полюбил, я ведь вижу. Он к тебе привык...
— Да, конечно. Он умница. Но поверь, я охотно, с удовольствием отдам тебе.
— А я не верю, — упорствовала Надя. — И никто не поверит, чтоб казак, ну, словом, боец охотно отдал кому-то своего боевого коня. Да у нас такого человека уважать перестанут.
— Подожди, Надя! У казаков — вполне возможно, но я-то ведь не казак. Стало быть, ко мне казачья мерка не подходит.
— Она ко всем подходит. Боевой конь — друг, и отказываться от него — значит предать друга. Я, например, так понимаю. И все у нас не иначе думают.
— Подожди, не карай меня так строго. А если, скажем, человек хочет подарить самое дорогое и заветное тому, кто ему безмерно дорог, другу, который, быть может, дороже жизни?! Тогда как?
Надя немного растерялась. Да и как не растеряться после таких слов!
— Если так... не знаю, — неуверенно сказала она. — Но то другое дело. Совсем другое.
— Ты не причисляешь меня к своим друзьям? К хорошим друзьям?
— О дружбе, мне кажется, не договариваются, она сама приходит. Так что летай на своем Буяне, рубай белякам головы. Он тебе куда как нужнее! А я пока что обойдусь и без коня.
Она чуть толкнула Орлику стременами в бока, и он рванулся вперед. Обручев чуть поотстал и некоторое время ехал позади.
Поднялись на виадук.
Увидев, что Надя придержала коня, и решив, что она поджидает его, Обручев пришпорил Буяна.
А Надю поразил открывшийся с моста грустный вид: все огромное пространство, насколько хватал глаз, вправо и влево от моста, было забито железнодорожными составами. Тут стояли заиндевевшие паровозы, забураненные, с промерзшими стеклами и вообще без стекол пассажирские вагоны, платформы, теплушки — множество теплушек! Сколько их? Сотни? Или тысячи? Почему они стоят? Стали ненужными? Нечего в них грузить? И неужто так-таки все совершенно пустые? А что, если их осмотреть? Может, найдется что-нибудь полезное?! Знает ли о них Петр Алексеевич? Может и не знать. У него столько дел, все надо помнить, всюду поспеть.
— Надя! Ты на меня обиделась?
Надя толкнула коня.
— За что?
Нет, она не обиделась. Просто ее взволновали слова Обручева. Ничего особенного он не сказал, а все же ей от тех слов не по себе. Почему такое? Удивительное бывает: скажет человек самые простые и понятные слова, ему-то ясно, что хотел он выразить теми словами, а ты не понимаешь их смысла; смысл-то, возможно, и понимаешь, но сомневаешься, не знаешь, что он имел в виду, тот человек, когда обращался к тебе, и чего он ждет от тебя... Правду говорят: чужая душа — потемки.
— Если обидел — извини. Вы, казаки, народ особый.
Она в задумчивости искоса взглянула на него, чуть заметно качнула головой.
— Обижаться не за что.
Спустившись с виадука и выехав на пустырь, они дали коням волю и вскоре очутились у мрачноватого вида одноэтажного каменного здания школы.
Занятия в школе не проводились, и здесь была организована столовая для голодающих детей деповского поселка.
Надя издали увидела толпу. Как же рано приходят дети, ведь еще не начали варить, а их уже вон сколько собралось! Но почему они торчат на морозе? До раздачи затирухи еще добрый час, чего доброго, попростынут детишки. Голод гонит детей спозаранку. Может, пораньше открывать столовку? Не поможет, начнут приходить задолго до рассвета. Каждый хочет опередить других и скорее поесть. А еда — одно только название: и умереть с голода не умрешь, да и сыт не будешь. А скоро и этого не станет... Даже страшно подумать, что случится, если и вправду закроется столовая. Нет, она должна работать во что бы то ни стало! И всех этих детей надо спасти! Разве от добра просыпаются они спозаранку и, одеты во что придется, дрожа от холода, бредут сюда по леденящему морозу, чтоб съесть несколько ложек клейкой затирухи?
