тогда...
Но капитан не осадил, не крикнул, не нажал на кнопку звонка... Как-то странно осев и сгорбившись, он молча стоял у стола, держа в руке и бессмысленно разглядывая сломанное Климом перо.
3
Тяжелая входная дверь глухо захлопнулась за спиной...
Там, на допросе, неподвижно привинченный к стулу буравящим взглядом капитана, стиснутый, раздавленный, сбитый с толку бессмысленным коварством его вопросов, Клим представлял себе этот миг, заранее испытывая его дикую, бунтующую радость. Свобода! Свобода, черт возьми! Можно помчаться по улице так, чтоб ветер свистнул в уши, или выйти на перекресток и заорать во всю глотку «Славное море, священный Байкал!» Или забраться на самую верхушку телеграфного столба! Свобода!..
...Каменные ступени спускались от дверей к тротуару. Он не сбежал, не спрыгнул с них, а сошел — медленно, с осторожностью калеки переступая со ступеньки на ступеньку. Каменные ступени колыхались, как хлипкий трап. Он сходил вниз, будто раздумывая, стоит ли. И ждал каждую секунду, что его окликнут, или чья-то рука безмолвно ляжет на его плечо и завернет назад. Уже стоя на асфальте, не оборачиваясь, он прислушался — кожей спины, лопатками, затылком...
Томительно и густо пахло акацией. Черное небо нависло над городом — таинственное, как шепот. Залитая огнями, взбудораженная весной, центральная улица бурлила, смеялась и шаркала зудящими от усталости подошвами...
Его вытолкнуло из толпы, как пробку, — он хотел утонуть в ней, но не смог. Он свернул, двинулся вдоль чугунной, решетки сада. За нею горбились распухшиё кусты сирени. Ткнись в любой — закричит человеческим голосом. Клим ускорил шаги, вошел в переулок, — подальше, только подальше — от сирени, от смеха, от людей!
Во всем теле он чувствовал странную, тупую пустоту. Никого не видеть, ни о чем не думать. Из него все вытряхнули. Как из чучела — сухие опилки. Его выпотрошили. Вывернули наизнанку. Только представить себе, что все о них там известно! Все, до последнего слова, до отблеска мысли, зародившейся в мозгу. Капитан показал ему даже вариант пьесы — тот, который пропал. Значит, кто-то все время был среди них, слушал и запоминал, а потом доносил. С какого же времени это началось?..
За ним кто-то шел. С того самого момента, как он очутился на улице, за ним кто-то крался. Оглянуться — значит выдать себя. Клим пошел быстрее, он почти бежал, сворачивая из переулка в улицу, из улицы снова в переулок, путая следы. В темноте наскочил на булыжник, ударился и, кривясь от боли, продолжал бежать. Но если за ним вправду кто-то идет, что он должен подумать, неизбежно должен подумать, видя что Клим хочет от него отделаться? Значит, есть причина? Значит, он что-то скрывает? Что?!
Клим резко повернулся. Никого. Кособокие домики и гулкий стук собственного сердца. Напрасные страхи! А если он притаился за углом, в подворотне, вжался в забор? Ему хотелось крикнуть: «Эй, выходи, кто тут?» Какие глупости. С ума он спятил, что ли? Конечно, никого нет.
Он пошел дальше — медленно. Нарочно — очень медленно. Чего ему бояться? Можете идти по пятам, можете просветить рентгеном — все равно на совести нет ни одного темного пятна. Вы зря ищете их, товарищ капитан! У него спокойная совесть. Хотите, он докажет вам это?
Клим сунул руки в карманы, сделал над собой усилие — засвистел мотивчик из «Сильвы» «Без женщин жить нельзя на свете...». Свист получился мертвым — будто дуют в бутылку. Зачем он свистит, зачем притворяется? Снова — для него! Для того, кто крадется сзади. И он это понимает. Его не проведешь, он все понимает — это для него Клим идет медленно, для него свистит... Кто — он? Его нет! Никого нет!
Тогда зачем же вы избегаете центральной улицы? Зачем? Я сам не знаю, зачем! Мне хочется — вот я и... Не скрывайте. Нам все отлично известно... Хорошо, тогда я пойду по центральной!..
Он снова вышел на центральную улицу. Ему почудилось, все на него смотрят, даже расступаются, давая дорогу. Он летел вперед с окаменевшей странной улыбкой, летел, но ему казалось, что он идет, ступая по расплавленному железу.
Он не идет — он гуляет. Слышите — гуляет! Так же, как сотни других. Весна. Шорох, робкое дыхание, трели соловья...Что тут подозрительного? Фет. А почему, собственно, Фет? Почему, товарищ Бугров, вас интересует именно Фет, если вам прекрасно известно, что он был крепостником и его не изучают в школе?..
Клим испугался, услышав собственный смех. Чему он смеется?.. А вправду, разве не смешно!.. Он задаст этот вопрос — насчет Фета — Кире. Ки-и-ра... Гудок паровоза, зовущий вдаль... Сейчас она дома, и у нее на столе — портрет Маяковского, маленький настольный портрет, который он однажды ей подарил. Ах, да, сегодня суббота, и она говорила, что должна еще убираться... Значит, наверняка — проведет по портрету тряпочкой, сметая пыль, коснется рукой, а может быть — подышит, затуманив стекло. Глупый! Как он мог забыть о ней? И о Майе, о Мишке, об Игоре — обо всех! Не то что забыл — все время в разговоре с капитаном упоминались их имена — но теперь он впервые ощутил, что они тут, рядом, вместе... Нет, есть листья, есть желтые шары фонарей, есть люди, есть солнце — завтра его лучи, как тысячи тысяч лет, прольются из-за горизонта, и небо ударит медным колоколом, набатом жизни и счастья! Все это есть — а то, что было с ним — бред, сон, вымысел, нелепый призрак. Вы призрак, товарищ капитан! Так скажет он ему завтра, когда они встретятся вновь... Настоящая чертовщина — встреча с призраком!..
Он застыл на месте. Смяк, опустился — что-то оборвалось внутри, и сердце снова сжалось в тугой комок страха. Рука, схватившая его за плечо, грубо потянула назад — и он увидел глупое, веселое лицо Лёшки Мамыкина. Лешка хохотал, добродушно скаля зубы, узкие щелки глаз его сочились смехом.
— Ну, Клим... За тобой не угонишься. А я думаю, чего...
Он вгляделся в Клима и как-то изумленно выхаркнул застрявший в горле смешок.
— Постой-ка, Клим, ты чего?..— он придвинул к себе Клима, как будто что-то мешало ему видеть.
Клим резко вывернулся и запетлял в редеющей толпе.
— Клим!..
К черту! Всех — к черту! Он — прокаженный! «О чем вы говорили с Мамыкиным?» Ни о чем! Завтра потащат Лешку: «Вы были заодно с Бугровым...» От него во все стороны расползаются микробы. Не надо! Ни с кем ни слова! Вывесить череп и кости — как на трансформаторной будке: «Опасно для жизни!» Опасно!..
Он бежал каким-то сквером, в аллее темнела пустая скамейка. Он бросился на скамейку, прижался к ее деревянной груди. Ах, если бы он умел плакать! Если бы все внутри не было выжжено, как Сахара! Он бил кулаком по тонким ребрам скамьи — от боли в кулаках становилось легче. Кого жаль — Мамыкина? А кто предал? Может быть, Мамыкин? Или... Все — предатели! В чем? В чем его предали?.. Он сжал голову, пальцы схлестнулись на затылке..
Сколько он так просидел?
В аллее показалась пара.
— Ах, здесь кто-то есть! — вскрикнула она, когда они подошли к скамейке.
— Ничего.
Он загородил ее от Клима своей спиной.
Жизнь шла своим чередом.
Приторный аромат петуний наполнял воздух. Где-то журчал фонтан. Парочка напряженно молчала, выжидая полного уединения.
Клим вдруг ощутил нестерпимый, сосущий голод и вспомнил, что ничего не ел с самого утра.
У Мишки еще не спали. Стучала швейная машинка. Мишка читал, навалясь грудью на стол и близоруко уткнувшись в книгу. Он поднялся навстречу Климу и безмолвно уставился на него, будто не доверяя собственным глазам.
— Те же — и Мартын с балалайкой,— сказала тетя Соня, отрываясь от шитья.— Где это ты шатаешься по ночам? Твой дружок прямо извелся — весь вечер только и знает, что бегает да ищет!..
...Ищет... Долго же пришлось бы ему искать...
— Между прочим, — сказал Клим как можно легкомысленней, — у вас в передней стоят калоши. Я их съем в сыром виде, если вы мне не дадите чего-нибудь пожевать...
Никто ничего не заметил. Тетя Соня остановила машинку и поглядела на него поверх очков.
