времен крестовых походов и еще того раньше!..
Теперь мне надо было подняться и увести с собой Машу. Но я не встал, не поднялся, не увел ее...
— За идеалы надо бороться,— сказал я. Но голос у меня был чужим, как там, на трибуне.
— Вот-вот,— рассмеялся Самоукин, ожесточаясь,— бороться! За идеалы, кумиры, идолы! А он-то, бог- то наш,— спит...— Он ткнул в старика.— Спит! И прав! Зачем ему идеалы?
Я упорно не смотрел в ее сторону, но я знал, что она приближается.
— Мы уходим,—сказала она. — Я ухожу, Клим.
— Да? — сказал я.— Так в чем же дело?
— Я ухожу,— повторила она.
— Человеку идеалы не нужны,— сказал Самукин.— Человеку нужна свобода от всех идеалов, идолов и кумиров.
Да, подумал я, что-то такое говорил в тот раз Олег на этом же месте. И Маша сказала: «Нет, нет и нет! И тысячу раз — нет!»
— Ты иди,— сказал я.— А мы еще посидим, потолкуем.
— Клим!
Достаточно было мне протянуть руку, сказать слово— и она бы осталась.
Нет, подумал я, нет и нет! Каждый отвечает только за себя! Только за себя!— Мне вспомнилась трибуна, отчужденные, глухие лица и пропасть — между ними и мной.
— При этом заметьте: и у него, у преподавателя-то вашего, и у его противников — у них тоже ведь идеалы!
— Это какие же у них идеалы?
— А как же!— сказал он.— Те же самые! Подавай сюда на землю царствие божие, рай — только и в раю-то бог, идол,— а тогда какой же это рай? Томас Мор был умный человек, он свою фантазию назвал «утопия», что значит — нигде! За то ему и голову оттяпали — а как же'
Она все ждала, и я сказал:
— Чего же ты ждешь? С тобой ведь Олег.
— Ты совсем пьян?
— Да. Совсем. И — я никакой. Он все-таки какой-нибудь, а я — никакой. Ауфвидерзейн.
Не знаю, с чего взбрело мне в голову перейти на немецкий.
— Томаса Мора казнил король,— пробормотал я.
— Один король ничего бы не мог,— сказал Самоукин, сияя желтыми глазами.— Король повелел, а рубил палач из мужиков английских, и тысячи других вокруг эшафота стояли и помалкивали.
Я не был пьян, во всяком случае голова у меня была ясная, и я чувствовал, что надо встать, подойти к ним и оттолкнуть Олега, и взять ее за локоть, а если она воспротивится — сдавить ее локоть покрепче, даже теперь еще не поздно это сделать — они только спускались по лестнице в гардероб. Я мог выбежать и вдогонку...
— Через сто лет те же мужики отрубили голову королю,— сказал я.
— А потом? В Англии-то и по сей день король правит!..
Сейчас он подает Маше пальто и сует швейцару мелочь. Он никогда не забывает сунуть швейцару мелочь... Пробежать по залу и, прыгая через ступеньки вниз: они еще только выходят, я мог бы успеть!..
— Томас Мор был умный человек,— повторил Самоукин,— Тут все дело в заглавии. «Утопия», то есть — «нигде»! Этим все сказано. А ему поверили. Сказочке его поверили. И ну месить мир, будто тесто в квашне!..
Внизу никого уже не было — только старик швейцар, опершись о перегородку гардероба, терпеливо дожидался, пока уйдут последние посетители. Он что-то крикнул мне вдогонку, но я вышиб ладонью из скобы крюк, запиравший изнутри ресторанную дверь,— ветер ударил, распахнул ее настежь.
Я выбежал на тротуар, но ничего не увидел, кроме крутящейся белой мути. И все-таки они еще не успели далеко уйти!.. Я бросился в ту сторону, где мигал, раскачиваясь на верхушке столба, готовый вот-вот потухнуть фонарь — ни одного прохожего поблизости. Я побежал назад, разрывая ногами сыпучие клубы сугробов, мимо светлого ресторанного входа — впереди была темная улица, ветер и снег.
Позвать?.. Я сдвинул руки рупором и закричал. Закричал так, что она бы не могла не ответить. Но она не слышала. Где-то поблизости была она, но ветер комкал и рвал звуки, залепляя лицо и рот снегом.
— Все кончено,— подумал я.— Неужели все кончено?
Невдалеке возник темный силуэт. Возник и пропал.
Я стоял, всматриваясь перед собой. Если бы она была здесь... И снова в кружении вихря прорезалась чья-то фигура. Я кинулся к ней — из густых хлопьев вынырнул нелепо гребущий перед собой руками Самоукин. Он шел прямо на меня и ничего не видел,— огромный, черный. Позади, вцепившись в полу его фуфайки, вышагивал дед.
Эта ночь осталась у меня в памяти разодранной на бессвязные клочья. Помню, как мы втроем куда-то брели обнявшись, держа друг друга под руки, и ветер толкал нас в спины, и дед вдруг сказал, что станет петь английскую песню, и запел:
Мы пели про Джонни-шкипера, в песне было только два куплета, остальные дед забыл, но это было хорошо, чем короче песня — тем лучше. Мы спели ее несколько раз, пока добрались до какого-то угла, тут ветер переменился и стал дуть нам в лицо, мы свернули в подворотню и спели песню еще раз, от начала до конца. Нам было хорошо, песня грела, и ветер сюда не забирался, и казалось, что наши голоса звучат в унисон, если петь погромче, особенно дружно получался у нас припев:
При слове «даль» мною овладевало неистовство, потому что мне казалось, что теперь уже все равно, все равно, все равно, и надо только тянуть это «а» очень долго, и мы надрывались и орали так, что потом приходилось переводить дух, чтобы отдышаться.
— Веселый ты человек, дед,— сказал Самоукин.
— А я не дед,— сказал дед.— У меня баба молодая. Далеко еще до деревни?
— Далеко,— сказал я.— Мы куда идем, Самоукин?
— Никуда,— сказал Самоукин.— Мы стоим, а шар земной летит. А куда? А бес его знает!
— В Потапово,— объявил дед,— Мы в Потапово. Тут два шага шагнуть — и Потапово.
— В Потапово!— сказал я. Помню, мне ужасно вдруг понравилось это слово,— В Потапово, Самоукин!
— В Потапово!— завопил по-петушинному Самоукин и присел, хлопая себя по бедрам.— В Потапово!
И мы хохотали до слез.
— А ты, дед, философ,— сказал Самоукин, когда мы выбрались на дорогу.
— Я не жулик,— обиделся дед.— Я на свои пью.
— Верно,— сказал я.— Вот Кант, например, жулик и пройдоха. Думал-думал — и выдумал для утешения вещь в себе. Так, Самоукин?
— Точно,— подтвердил Самоукин.— Кант — пройдоха, это уж точно. Такой пройдоха — куда
