зябко, да и подавали добрые люди щедро. Я ушел отсюда только после вечерни, когда уже все прихожане разошлись.
— Ну и ладно, — сказал Кадфаэль, — это, в конце концов, не так уж важно. Я с другим пришел — у меня к тебе просьба. Могу я на сегодняшний вечер занять твое гнездышко на Роджеровом сеновале? Само собой, ты будешь устроен на ночь в другом месте, об этом я позабочусь. Ну как, согласен ты мне помочь?
— Ясно дело, — с готовностью отозвался старик, — для тебя, брат, все, что угодно. Чтобы валлиец, да не помог валлийцу! Но зачем, скажи на милость, понадобилась тебе моя конура?
Кадфаэлю пришлось растолковать нищему свой замысел. Тот внимательно выслушал монаха, после чего решительно покачал головой.
— Ты, брат, приходи, располагайся, делай что угодно, но мне-то зачем перебираться в другое место? Там, на чердаке, есть особая клетушка, маленькая такая, с толстыми стенами. В ней теплее, и в зимнюю стужу я порой перебираюсь туда. Зароюсь в солому — и тепло, и мягко. Почему бы мне и на сей раз не посидеть там? Чердак у Роджера большой, там не только мне да тебе места хватит. А из той каморки на большой сеновал ведет дверь, так что я буду рядом и все услышу.
Честно скажу, уж больно мне хочется, чтобы этот лиходей, чуть не убивший мастера Уильяма, получил по заслугам.
Тут он прервался, ибо из церкви, помолившись Господу, вышла с виду весьма благочестивая и, судя по добротному платью, довольно зажиточная женщина. Родри подхватил свою чашку для подаяния и, постукивая ею по крыльцу, привлек к себе внимание. Почтенный Фихан считал, что разговоры разговорами, а дело прежде всего. Недаром он занимал место, которому завидовали все нищие Шрусбери. Получив монетку, Родри призвал Божье благословение на голову щедрой и сердобольной прихожанки. Кадфаэль поднялся и собрался было идти, однако нищий удержал его за рукав рясы.
— Постой-ка, брат. Мне тут рассказали одну историю, довольно чудную. Я поначалу не придал ей значения — в одно ухо влетело, в другое вылетело, — но кто знает, вдруг тебе это поможет. Так вот, люди говорят, будто вчера, примерно в то же самое время, когда старина Мадог выловил из реки мастера Уильяма, один монах, брат из вашей обители, был внизу, под мостом. Долго, говорят, стоял не шелохнувшись, как вкопанный. Глаза открыты, а сам будто бы ничего перед собой и не видит — ну ровно во сне. В недобром сне. Как его кличут, сказать не могу. Вроде бы в обители он недавно, да к тому же еще и молчун, так что в городе его знают плохо. Но ты-то наверняка сообразишь, кто он такой. Видный такой мужчина, смуглый, в расцвете сил. Но уж больно угрюмый.
— Ага, — припомнил Кадфаэль. — Он ведь тогда опоздал к вечерне.
— Сам знаешь, — продолжал словоохотливый старик, — хоть вижу я и мало, да зато слышу много. Добрые люди частенько приходят посудачить со старым Родри о том о сем, а я и рад — все веселее… Так о чем там я говорил? Ах да, о брате из вашей обители. Стоял он, значит, стоял, а потом взял да и пошел прямиком в воду. Зашел так, что вода по щиколотку, и, может быть, забрел бы и глубже, но как раз тут Мадог принялся кричать, что у него в лодке утопленник, и звать на помощь. Тогда этот чудной монах встрепенулся, выскочил из воды да пустился бежать так, словно сам дьявол гнался за ним по пятам. Так мне рассказывали, и, думаю, так оно и было. А ты что скажешь? Имеет это значение?
— А как же, — отозвался Кадфаэль. — Ясное дело, имеет, да еще какое.
Сначала Кадфаэль потолковал с бойкой и деловитой женой управителя, заверив эту маленькую, похожую на резвую птичку женщину в том, что через день-другой муж ее вернется домой таким же крепким и здоровым, как прежде, а потом вызвал во двор Эдди. С ним разговор был особый…
— Уразумел? — спросил Кадфаэль юношу, после того как изложил ему свой план. — Так вот, сейчас я отправлюсь в обитель и, как приспеет время, позабочусь о том, чтобы мой рассказ услышали именно те, кого он может заинтересовать. Торопиться в таком деле никоим образом не следует, иначе будет непонятно, почему я говорю об этом кому ни попадя, вместо того чтобы отправиться прямиком к шерифову сержанту. Нет, тут надобно действовать с умом. Ближе к вечеру, когда уже стемнеет и все добрые люди будут собираться вскорости отойти ко сну, я сделаю вид, будто только сейчас, сию минуту припомнил, что есть одно место, откуда прекрасно виден тот самый проход. И мало того — местечко это не пустует. Там круглый год ночует один человек. Вдруг он хоть что-нибудь да приметил и сможет помочь изобличить злодея? Я скажу, что завтра, с утра пораньше, непременно извещу об этом шерифа. Тот, кому следует опасаться свидетельства очевидца, решит, что в его распоряжении осталась всего-навсего одна ночь.
Молодой человек смотрел на монаха с некоторым сомнением, однако же в глазах его появился блеск.
— Ну что ж, брат, как я понимаю, ловушка эта не на меня рассчитана. Но все-таки почему ты рассказал мне о своей затее? Какую роль ты отводишь во всем этом мне?
— Почему рассказал? Потому что пострадал не кто-нибудь, а твой отец. Там, на сеновале, есть каморка. Можешь спрятаться в ней и попробовать подкараулить злодея. Но сразу скажу — я вовсе не уверен в том, что на эту наживку кто-то клюнет.
— Ясно, — отозвался Эдди с кривой усмешкой. — А ежели никто не клюнет, то я по-прежнему останусь под подозрением.
— Верно. Но зато если мой замысел удастся…
Молодой человек понимающе кивнул.
— Так или иначе, терять мне все равно нечего. Но послушай, кое-что придется сделать чуток иначе, не совсем по-твоему. Не я буду прятаться в той каморке с Родри Фиханом и сержантом, а ты. Ты ведь правильно сказал, брат, — это мой отец. Мой, а не твой.
Такое в планы брата Кадфаэля не входило, однако же он не слишком удивился услышанному. Судя по суровому, сосредоточенному лицу и тихому, но решительному голосу, возражений Эдди выслушивать не собирался, но монах все равно попытался его отговорить.
— Сынок, подумай как следует. Мастер Уильям — твой отец, что верно, то верно, но ведь потому-то ты ему и дорог. Человек, пытавшийся совершить одно убийство, не остановится и перед другим. Он захочет избавиться от опасного свидетеля, и если уж явится туда, то наверняка с ножом. Конечно, ты малый храбрый и слух у тебя острый, но ведь тебе придется притворяться спящим. У твоего врага будет преимущество, и может статься…
— Так-то оно так, брат, но разве ты ловчее или крепче меня? — с неожиданной улыбкой спросил Эдди и похлопал монаха по плечу сильной, мускулистой рукой. — Не тревожься за меня, я буду готов к встрече и уж как-нибудь с негодяем справлюсь. Так что ступай, брат, сей добрые семена, и дай Бог, чтобы они дали всходы. А я не подведу.
Поскольку со времени нашумевшего нападения на аббатского управителя прошло всего-навсего полтора дня, Кадфаэль полагал, что все связанное с этим событием по-прежнему вызывает всеобщий интерес, а значит, завести о том разговор и найти желающих послушать будет со всем нетрудно. Когда примерно через полчаса после повечерия монах решил приступить наконец к осуществлению задуманного, выяснилось, что он отнюдь не ошибся в своих ожиданиях. По существу, ему даже не пришлось заводить разговора, поскольку никто в обители ни о чем другом и не толковал. Главное затруднение сводилось к необходимости перемолвиться с каждым из тех, кого следовало озадачить неожиданным сообщением по отдельности. В противном случае кто-нибудь мог бы неосторожным словом спугнуть дичь и провалить всю затею. Однако же и это не сулило особых сложностей: Кадфаэль не без основания полагал, что злодей, буде таковой и впрямь окажется среди тех, с кем заведет монах разговор, едва ли станет пересказывать услышанное кому бы то ни было. Скорее всего он постарается на всю оставшуюся ночь скрыться подальше от посторонних глаз и ушей.
Вечером в лазарет заявился молодой Джэйкоб. Он зевал и потягивался, потому как весь день провел читая и переписывая пергаменты — даже перекусить успел лишь пару раз, да и то урывками, — а окончив работу, хоть час был и не ранний, счел непременным долгом навестить больного начальника. Сидя у очага, он с напряженным вниманием, так, что аж глаза округлились, выслушал рассказ брата Кадфаэля и живо предложил, невзирая на позднее время, сбегать в замок и рассказать обо всем начальнику стражи. Молодой человек был настолько взволнован услышанным, что, хоть за день и устал не на шутку, вызвался передать это сообщение лично.
— Не стоит спешить, — возразил на это Кадфаэль. — Сам небось знаешь, каковы наши служители закона. Они не обрадуются, ежели ты потревожишь их на ночь глядя на основании одних лишь догадок и
