этого добра, а зато есть еще и казнокрады, и погромщики, и истязатели, - и, однако, ничего, соседи живут и не стесняются. Нравимся мы или не нравимся, это нам, в конце концов, совершенно безразлично. Ритуального убийства у нас нет и никогда не было; но если они хотя непременно верить, что 'есть такая секта', - пожалуйста, пусть верят... Какое нам дело, с какой стати нам стесняться? Краснеют разве наши соседи за то, что христиане в Кишиневе вбивали гвозди в глаза еврейским младенцам? Нисколько; ходят, подняв голову, смотрят всем прямо в лицо, и совершенно правы, ибо особа народа царственна, не подлежит ответственности и не обязана оправдываться. Даже когда есть в чем оправдаться. С какой же радости лезть на скамью подсудимых нам, которые давным-давно слышали всю эту клевету, когда нынешних культурных народов еще не было на свете? Никому мы не обязаны отчетом, ни перед кем не держим экзамена и никто не дорос звать нас к ответу. Раньше их мы пришли и позже уйдем. Мы такие, как есть, для себя хороши, иными не будем и быть не хотим'.
Кому-то покажется, что в этих словах звучат нескромные нотки. Кому-то послышится некоторое высокомерие... ('Еврейское!.. — скажут иные. — Еврейское высокомерие!..' Так оно куда крепче: не просто 'жадность', а 'еврейская жадность', не просто 'хитрость', а 'еврейская хитрость', и уж конечно же не просто 'высокомерие', а 'еврейское высокомерие', туг достаточно прибавить одно-единственное словечко, и негативный смысл сразу возводится в квадрат, в куб...). Но, может быть, следует учесть, что Жаботинский представлял не нападающую, а обороняющуюся сторону, что со времени Кишиневского погрома прошло каких-то восемь лет — к 1911-ому-то году, а со времени погромов пятого-шестого годов и всего-то ничего, и уже, как нарыв, созрело дело Бейлиса, а впереди была и гражданская война, и германский фашизм, и Холокост... Так что, предпочитая скромность и смирение, будем помнить и об этом.
Суть же сказанного Владимиром Жаботинским представляется мне в другом.
Обвинять можно людей, отдельных людей, но не народы. Люди, отдельно взятые, могут быть хорошими и плохими, могут быть мерзавцами, преступниками, но нет и не может быть хороших и плохих народов, народов-мерзавцев, народов-преступников. Преступными можно считать организации, сообщества, в которые люди сознательно вступают. Нюрнбергский процесс доказал преступность руководства НСДАП, преступность имперского правительства, СА, СС, гестапо... Но — не Германии, не немецкого народа. Ибо, говоря несколько архаичным слогом Жаботинского, 'особа народа царственна'! Народ нельзя ни обвинять, ни судить.
И потому — не народы, а — обвинения, бросаемые целым народам, — вот что преступно. Люди, бросающие такие обвинения, — вот кого следует судить по всей строгости. За расизм. Гитлеровского ли типа, обоснованный 'теоретически', сталинского ли — первостепенное внимание уделявший практике, т. е. подвергавший наказанию целые народы...
Между тем у нас на глазах расизм просачивается в нашу жизнь, внедряется в быт — разумеется, имея при этом политическую начинку. Но разве случалось, чтобы расизм выступал в 'чистом' виде? Ведь и Гитлер 'спасал' — да, именно так! — немецкий народ... И Сталин 'наказывал' немцев, калмыков, крымских татар, чеченов, греков, турок-месхетинцев, корейцев не за что-либо, а — за 'измену', за 'неблагонадежность', за возможность проявления 'неблагонадежности'... Но расизм остается расизмом — с любой начинкой: 'Русские, go home!' — в Литве, 'Русских — за Днестр, евреев — в Днестр!' — в Молдавии, 'Азербайджанцы, вон из Армении!', 'Армяне, убирайтесь из Азербайджана!', 'Русские, уезжайте к себе!' — в Ташкенте, 'Узбеки, вон с нашей земли!' — в Киргизии.
'Особа народа царственна!' — это относится к любому народу.
Но вот беда: начинка-то порой не из пустоты берется...
В 'Сидуре', книге древних еврейских молитв и поучений, входящей в Талмуд, встретилось мне такое изречение: 'Он же, увидя череп, плывущий по реке, сказал ему: за то, что ты утопил, тебя утопили, но и утопившие тебя будут утоплены'. В этих словах охвачен весь круговорот мирового зла. Того, который утопил, тоже утопили, чем словно бы восстанавливается некая справедливость. По принципу: 'око за око, зуб за зуб'. Но идея возмездия, заключенная в нем, не избавляет мир от зла, ибо те, кто утопил плывущего по реке, в свою очередь будут утоплены кем-то, жаждущим справедливости...
Месть — не выход. К прежнему злу она лишь прибавляет новый виток.
Как же быть?
В том же 'Сидуре' сказано:
'Один язычник пришел к рабби Гиллелю и сказал: 'Научи меня всей Торе, пока я стою на одной ноге, и я приму иудаизм'. Рабби Гиллель ответил: 'Не делай другому того, чего не хочешь себе. Все остальное — комментарий к этому'.
Тора — 'Пятикнижие Моисеево' — основа Ветхого Завета. В Новом Завете, в Нагорной проповеди Иисуса Христа варьируется та же мысль, но в более радикальном, я бы сказал — романтичном варианте: 'Возлюби врага своего'. Иммануил Кант выразил эту мысль в знаменитом 'категорическом императиве'.
Так что выход, по крайней мере — теоретически, давно человечеству известен. Он в том, чтобы порвать цепь, выйти из круговорота, вырваться из плена запрограммированных историей обстоятельств... То есть, попросту говоря, — простить.
Простить грехи и обиды — подлинные и мнимые.
Простить — не дожидаясь, пока историки выяснят, какие из этих грехов и обид истинные и какие — ложные.
Простить, поскольку опоздаем — и уже некого и некому будет прощать.
За торжествами по случаю победы при реке Калке последовали торжества по случаю победы на поле Куликовом. После многократных взятий и сожжений Москвы произошло взятие Казани, падение Казанского ханства. Ермак был расплатой за долговременную дань Золотой Орде. Восстания и антиимперские войны, полыхавшие в прошлом веке на Мангышлаке и в казахских степях, горячие головы связывают с голодом начала тридцатых годов, погубившими сотни и сотни тысяч жизней казахов... Что дальше? — спросим друг друга. - Каков новый, подготавливаемый нами виток?..
На старую рану — истребление полутора миллионов армян в Турции в 1915 году — ляжет боль Сумгаита. Что дальше?.. Армяне, столетия жившие на землях Азербайджана, ринутся прочь. И 200 000 беженцев-азербайджанцев, бездомные, нищие, с детьми, с котомками за плечами будут ютиться по подвалам Баку... Пока волна отчаяния и ненависти не бросит их на армянские кварталы — и три дня и три ночи, пока войска отсиживаются в казармах, в городе будет идти погром...
Ну, а евреи? С чего начать, чтобы не слишком удаляться от современности?.. С восстания ничтожного по численности народа на краю могучей Римской империи, с разрушения Иерусалима, с полосы, проведенной плугом там, где прежде стояли храм и город?.. Минуло двадцать веков — и потомки создателей Библии и строителей Храма стали возвращаться из рассеяния. Они возвращались на сухую, горячую землю, где снова возникло их государство. Возвращались, забыв язык, на котором написаны Экклезиаст и Песня песней. Возвращались, сохранив жалкие ошметки обычаев, когда-то свято соблюдавшихся, но смешных и несуразных в мире космических ракет, и компьютеров. Они возвращались... Двадцать веков их судьбу неизменно определяли две константы: гонения, которым они всюду подвергались, и стремление к свободе, равноправию, независимости, которые ценились ими превыше всего. Они хотели жить — без гетто, без черты оседлости, без Бабьего Яра. Они хотели жить без процентной нормы. Без погромов.
Без вымаливания милостей у державной власти и тоскливого ожидания чьего-то заступничества. Короче, они хотели жить — как все. Но это не нравилось. Вызывало подозрение. При слове 'сионизм', произнесенном с украшенных государственными гербами трибун, многие морщились, как при слове 'сифилис'. Однако я запомнил фразу, произнесенную в начале шестидесятых моим другом Морисом Симашко. 'Романтика кончилась, — сказал он. Дальше начинается обыкновенная история обыкновенного народа в обыкновенном государстве...'
Что ж, евреям только этого и хотелось: из народа, избранного на роль козла отпущения, превратиться в обыкновенный народ, наделенный теми же возможностями и правами, что и все...
Но две тысячи лет диаспоры не были путешествием скучающих туристов с ночевками в первоклассных отелях. Земля обетованная век за веком превращалась в легенду, мечту. Земля, куда забрасывала судьба, становилась реальной родиной. Здесь рождались дети, здесь отходили к праотцам
