И вновь между ними повисла тишина, но эта тишина была тонкой и легкой, словно в любое мгновение готовая приподняться вуаль или мотылек, беззвучно вспорхнувший во тьме. Глаза старика вновь обратились к небесам, к неторопливому, размеренному потоку плывущих на восток облаков. Сквозь эту темную вуаль слабо просвечивали звезды, однако внизу лежала тьма. Кадфаэль подумал, что за вылинявшей синей тряпкой, закрывавшей лицо Лазаря, спрятана, наверное, мягкая, спокойная улыбка.
— Раз уж ты столь о многом догадался относительно сегодняшних событий, то не один ли ты такой догадливый? — вымолвил наконец Лазарь.
— Никто не видел того, что заметил я, — сказал Кадфаэль. — А теперь и не увидит. Только я да еще тот, чьи руки совершили это, знаем кое-что об этих руках. На левой имеется лишь два пальца да половинка третьего.
В складках черного плаща послышалось короткое движение, глаза сверкнули ясным, ледяным блеском. Лазарь вытянул руки и поднес их к свету. Правая рука была здоровой и сильной, на левой же не хватало указательного и среднего пальцев, а также верхней фаланги безымянного. Покрытая шрамами пораженная кожа была сухой и белой.
— Ты, брат, по столь малым признакам догадался о столь многом, — спокойно сказал Лазарь. — Тебе осталось лишь одно, назвать имя этого человека. Мне кажется, тебе оно известно.
— Мне тоже так кажется, — заметил Кадфаэль. — Его имя Гимар де Массар.
Над Форгейтом и Меолом стояла тихая ночь. Зорким глазам Лазаря был отчетливо виден лес, где днем люди шерифа занимались бесплодной охотой за беглецом и мелькавшая между деревьями ярко-красная шляпа Пикара ясно обозначала путь, по которому вечером он будет возвращаться домой. В противоположность царившему внизу покою, в поднебесье влачились облака, словно странники, которых неверная судьба вырвала из течения обычной жизни и понесла в неизвестность, в никуда…
— Откуда мне знать это имя? — невозмутимо спросил Лазарь.
— Милорд, я ведь тоже принимал участие в штурме Иерусалима. При взятии этого города мне было всего двадцать лет. Я видел, как вы ворвались в ворота. Я был и в битве при Аскалоне, когда египетские Фатимиды одолели нас. И должен сказать, что после учиненной нами резни в Иерусалиме и убийства многих из тех, что стояли подле Пророка, они заслуживали большей удачи, чем добились. Однако Фатимиды поступили с Гимаром де Массаром воистину по-рыцарски. Куда вы исчезли после битвы? Почему вы всех нас, кто любил вас, вашу жену и сына, оставшихся в Англии, заставили оплакивать вашу смерть? Разве мы заслужили это?
— А разве мои жена и сын, вернись я, заслужили наказание, которое свалилось на мою голову? — спросил Лазарь, повысив голос и запинаясь при этих словах. — Брат, полагаю, ты спрашиваешь о том, что знаешь и без того.
Да, Кадфаэль знал. Раненный и попавший в плен после битвы при Аскалоне Гимар де Массар от лекарей, которые пользовали его в плену, узнал, что заразился проказой.
— У Фатимидов были хорошие врачеватели, — снова заговорил Лазарь, тихо и спокойно. — Таких надо еще поискать. Кому как не им было знать первые признаки страшной болезни? Они сказали мне правду. И сделали все, как я просил: послали известие, что я умер от ран. И даже больше. Они предоставили мне убежище, где я мог бы жить среди своих врагов, покуда окончательно не стану мертвым для своих друзей и не смогу держаться в этой битве с недугом, равно как держался в иных битвах с оружием в руках. Как я и просил, они отослали в Иерусалим мои шлем и меч.
— Они у Иветы, — сказал Кадфаэль. — Это ее сокровища. Вы не были забыты и после смерти. Я всегда считал, что лучшие из сарацин могут поступать куда как более по-христиански, нежели многие из нас, христиан.
— Да, люди, к которым я попал в плен, оказались настоящими рыцарями. Все эти годы моего искупления они относились ко мне с почтением и поддерживали меня во всем.
Кадфаэль подумал, что все благородные люди находятся в известном родстве. Существуют некие узы, которые связывают людей независимо от кровного родства, государственных границ и даже преодолевают, казалось, непреодолимые барьеры веры. И нет ничего удивительного в том, что калифы Фатимидов оказались Гимару де Массару куда ближе, нежели Бомон, Болдуин и Танкред, словно злые дети спорившие из-за завоеванных земель.
— И как долго вы возвращались в Англию? — спросил Кадфаэль, ибо путь этот был очень долгий: через всю Европу от Средиземного моря, на больных ногах, с колотушкой и деревянной чашкой для подаяния.
— Восемь лет. С тех самых пор, как от английских пленников до меня дошли известия о смерти моего сына, который оставил ребенка, дочь, и о том, что после смерти своей матери она осталась сиротой на попечении родственников со стороны матери. Она последняя в моем роду.
Поэтому Гимар де Массар покинул свое убежище, в котором скрывался много лет, и в плаще прокаженного, с закрытым лицом и с чашкой для подаяния в руках пустился в бесконечное странствие домой, в Англию, чтобы своими глазами, хотя бы со стороны, увидеть, что его внучка благоденствует в своих владениях и наслаждается счастливой жизнью. Но вместо этого он обнаружил, что дела ее совсем плохи, и посему своими искалеченными руками решился поправить их и сделать ее свободной.
— Теперь она счастлива, — сказал Кадфаэль. — И все-таки я полагаю, что она была бы счастлива променять свой титул на великую честь увидеть своего деда живым.
Наступило долгое ледяное молчание, словно он переступил запретную черту. Однако Кадфаэль продолжал настаивать.
— Болезнь угасла в вас. Прошло столько лет, я же могу судить об этом. Не отмахивайтесь, я вижу верные признаки. Ведь то, что Господь налагает по ведомой одному Ему доброй воле, по той же доброй воле Он может и снять. Вы понимаете меня? Вы больше не опасны для других людей. И под каким бы именем вы ни скрывались все эти годы, вы были и остаетесь Гимаром де Массаром. Если уж ваша внучка с таким благоговением хранит ваш меч, можете себе представить, с каким почетом и восторгом она встретит вас. Зачем лишать ее столь могущественного защитника? Зачем лишать себя радости увидеть ее счастье, радости отдать ее руку любимому человеку?
— Брат, ты говоришь о вещах, которые плохо понимаешь, — сказал Гимар де Массар, покачав покрытой капюшоном головой. — Я мертвец. Оставь в покое мою могилу, мои кости и всю эту историю.
— Но ведь некогда один Лазарь восстал из могилы к радости своих родственников, — очень осторожно заметил Кадфаэль.
Наступило продолжительное молчание, и казалось, лишь обрывки облаков движутся под небесами в этом мире. Затем старик выпростал из плаща свою правую, неподвижную, руку и откинул капюшон.
— Разве такое лицо обрадовало бы сестер того Лазаря? — спросил Гимар де Массар.
Он снял с лица прикрывавшую ее тряпку и показал монаху все, что осталось от него: губ почти не было, одна щека провалилась, вместо ноздрей зияли большие бесцветные дыры, — лишь ясные, живые глаза напоминали еще о великом паладине, отличившемся некогда в битвах при Иерусалиме и Аскалоне. Кадфаэль смолк.
Лазарь закрыл тряпкой изъеденное проказой лицо и вновь обрел спокойствие и просветление.
— Не трогай лежачий камень, — сказал он тихим, глухим голосом. — Мне хорошо под ним, не тревожь меня.
— Я должен вам сообщить, — вымолвил Кадфаэль, помолчав, — что Йоселин рассказал о вас Ивете и она просила его привести ее к вам, поскольку вы не можете прийти к ней. Она, видимо, хочет поблагодарить вас за доброе отношение к ее возлюбленному. А так как он ни в чем не может отказать ей, думаю, утром они будут здесь.
— Они поймут, что у нас, прокаженных-пилигримов, нет ничего постоянного. Мы неисправимые бродяги. Чуть что, и ветер уносит нас прочь, словно пылинку. Живые мощи, мы вершим свой путь туда, где святые мощи приносят нам утешение. Скажи им, что со мной все в порядке. — Лазарь спустил свои больные, изуродованные ноги со скамьи, медленно и осторожно, затем прикрыл их полами плаща. — Ибо с мертвыми всегда все в порядке, — вымолвил он.
Он встал, и Кадфаэль встал вместе с ним.
— Помолись за меня, брат, если хочешь.
Лазарь повернулся и пошел в дом, не обернувшись и не вымолвив более ни слова. Его деревянные башмаки громко стучали по доскам крыльца и затем более глухо — внутри дома. Кадфаэль сошел с крыльца
