Эдрика Вайверса? Что родила старику-мужу дочь? Любителей почесать языки всегда хватает. Ну как в монастырь зашел бы какой-нибудь словоохотливый странник из тех краев?
— Тут риска не было, — сказала она просто. — Взять к примеру Шрусбери и Гэльс. Какая связь была между ними все эти годы? Да ни какой, пока Хэлвин не свалился с крыши и не затеял свое паломничество. Что ж говорить про маноры в другом графстве! О них и вовсе ничего не ведомо. Нет, тут риска не было никакого.
— Ладно, пойдем дальше… Итак она была жива-живехонька. Ты увезла ее и выдала замуж. И ребеночек родился живой. Выходит, свою дочь ты простила и пожалела. Отчего же такая суровость к мальчишке? Откуда вдруг столько злобы и ненависти? Почему такая изощренная месть? Уж точно не потому, что он скверно обошелся с твоей дочерью, о нет! Он же к ней сватался. Чем он был ей не пара? Родом он из почтенной семьи, и если бы не принял обет, уже давно получил бы в наследство отличный манор. С чего ты на него так взъелась? Ты была красавица, привыкла, что все тобой восхищаются, по первому зову кидаются исполнять любое твое желание. Твой муж и господин сражался тогда в Палестине… Я как сейчас вижу Хэлвина, когда он поступил ко мне в ученики, восемнадцати лет, еще и тонзура не выстрижена. Я знал его таким, каким знала его и ты, когда жила без мужа, затворницей, а он был так хорош собой…
Он не стал продолжать. Ее длинные, решительно сомкнутые губы чуть приоткрылись: наконец, она была готова что-то признать. До этой минуты она слушала его совершенно бесстрастно, ни разу не попытавшись остановить его или хотя бы возразить. Но теперь ее будто прорвало.
— Хорош, даже слишком! — сказала она. — Я не привыкла, чтобы меня отвергали. Я даже толком не знала, как нужно добиваться чьего-то расположения. А он был слишком чист и наивен, чтобы догадаться. Ох, дети! Как больно ранят они, сами того не желая! Ну, а если он не мог достаться мне, — сказала она с предельной откровенностью, — то ей не должен был достаться и подавно. Я не уступила бы его никому, а ей — в первую очередь!
Что сказано, то сказано. Она не стала ничего исправлять и добавлять, но погрузилась в задумчивость, словно размышляя над собственными словами, словно со стороны наблюдая те чувства, которые уже не в состоянии была испытать с прежней силой: страстное желание и слепую ярость.
— Но и это не все, — напомнил Кадфаэль, — далеко не все. Остается еще служанка Эдгита. Эдгита была твоей поверенной, только она с самого начала знала всю правду. Неспроста именно она поехала в Вайверс с Бертрадой. Преданная тебе до мозга костей, она все эти годы свято хранила твою тайну и помогала тебе осуществить коварный план отмщения. И ты не сомневалась в ней, верила, что твоя тайна умрет вместе с ней. И все складывалось для тебя как нельзя лучше, пока Росселин и Элисенда не повзрослели и их детская привязанность друг к другу не переросла в настоящую любовь — любовь мужчины и женщины. Однако в глазах целого света то была любовь порочная, запретная, проклятая святой церковью. И они это знали, но поделать с собой ничего не могли. Так твоя тайна стала стеной на пути к их счастью, там где никакой стены на самом-то деле не было; и когда Росселина сослали в Элфорд и свадьба Элисенды и Перронета грозила навсегда развести ее любимцев, Эдгита не выдержала. Она прибежала сюда по темноте — не к Росселину, нет, к тебе! Умолять тебя раскрыть наконец правду или позволить сделать это ей самой от твоего имени.
— До сих пор не могу понять, — сказала Аделаис, — откуда она узнала, что я здесь, поблизости?
— Она узнала это от твоего покорного слуги. Сам того не ведая, я послал ее в ночь молить тебя сорвать покров тайны и оправдать в людских глазах двоих невинных детей. По чистой случайности в разговоре всплыл Элфорд и то, что мы оба там были и говорили с тобой. Выходит, что я послал ее в путь навстречу смерти! Тебя-то саму привел сюда Хэлвин: неровен час, он мог тут что-то выяснить, вот ты и примчалась! Мы с ним оказались орудиями твоих козней, мы, желавшие тебе только добра! Ну, а теперь, полагаю, тебе пора подумать о том, что еще можно спасти.
— Дальше, дальше! — хрипло требовала она. — Ты еще не закончил.
— Нет, не закончил. Итак, Эдгита припала к твоим ногам в надежде на твое великодушие и справедливость. Но ты отказала ей! И она в отчаянии кинулась обратно в Вайверс. Что случилось с ней в пути, тебе известно.
Леди Аделаис не стала ничего отрицать. Лицо ее сделалось замкнуто-отчужденным, но глаз она не отводила.
— Осмелилась бы она раскрыть правду, несмотря на твой запрет? Теперь остается только гадать. Но кто-то решил, что такое возможно. Кто-то, кто предан тебе всей душой и кто из вашего с ней разговора понял, что она представляет для тебя угрозу. Кто-то испугался, выследил ее и заставил замолчать навеки. Нет, нет, конечно, это не твоих рук дело. Для такой работы есть слуги. Но скажи по совести, шепнула ты им на ухо словечко?
— Нет! — сказала Аделаис. — Я ничего не говорила. Быть может, они прочли это на моем лице. Но в таком случае лицо их обмануло. Я не стала бы причинять ей зла.
— Я тебе верю. Но кто же все-таки выследил ее? Твои грумы, и отец, и сын, оба были готовы без лишних слов отдать за тебя жизнь, как без лишних слов один из них пошел на убийство ради тебя. Их ведь уже нет здесь? Оба исчезли. Вернулись в Гэльс? Навряд ли, слишком близко. А сколько отсюда до самого дальнего манора твоего сына?
— Напрасный труд, тебе их не найти, — уверенно произнесла Аделаис. — Что же до того, кто из них двоих совершил преступление, предотвратить которое было в моих силах, этого я не знаю и знать не хочу. Я запретила им говорить мне об этом. К чему? В этом преступлении, как и во всех прочих, повинна я одна, и я не желаю ничего перекладывать на других. Да, я велела им уехать отсюда. Они не должны расплачиваться за мои долги. Похоронить Эдгиту с почетом — слабое утешение. Исповедь, покаяние, даже отпущение грехов никого не воскресят к жизни.
— Еще не все потеряно, кое-что можно поправить, — сказал Кадфаэль. — И кроме того, я думаю, что все эти годы ты платила сполна — не меньше, чем сам Хэлвин. От меня ведь не укрылось твое лицо, когда он явился перед тобой жалким калекой. У меня до сих пор в ушах звучат твои слова: «что с тобой сделали?!» Ту кару, что ты обрушила на него, ты обрушила и на саму себя, и встав на этот путь, ты уже не в силах была свернуть с него. Но сейчас ты можешь наконец получить избавление, если захочешь спасти свою душу.
— Продолжай, — сказала Аделаис, хотя и сама знала, о чем он будет говорить. Он чувствовал это по ее сдержанному самообладанию. Она готовилась: уединившись здесь, в полутемной комнате, она ждала указующего перста господня.
— Элисенда — дочь Хэлвина, не Эдрика. В ее жилах нет ни капли крови Вайверсов. Ей ничто не мешает выйти замуж за Росселина. Другой вопрос, не заблуждаются ли они в своем стремлении назвать друг друга мужем и женой? Бог весть. Но с них должно быть снято обвинение в порочном кровосмесительном чувстве. Хэлвин и Бертрада сейчас вместе в Фарвелле — они могут объясниться и примириться, их измученные души наконец обретут покой, и с ними Элисенда, их дитя, и правда так и так уже вышла на свет божий.
Она знала, знала с того дня, как погибла старая служанка, что рано или поздно этот час наступит; да, она намеренно закрывала глаза, не желая признаться в этом даже себе самой, но час настал. Больше прятаться она не могла. Да и не такой она была человек, чтобы, приняв решение, перекладывать все самое тяжелое и трудное на других или останавливаться на полпути. Нет, она привыкла идти до конца во всем, и в благом, и в худом.
Он не хотел подгонять ее и даже отступил назад, давая ей простор и время для раздумий, и оттуда наблюдал за ней: какая безупречная выдержка и какой горестный след оставили восемнадцать лет молчания, восемнадцать лет бережно и безжалостно хранимой ненависти, замешанной на любви. Первые слова, которые услышал он от нее даже в этой чрезвычайной ситуации, были о Хэлвине. А разве мог он забыть, как дрогнул от боли ее голос, когда она в ужасе вскрикнула: «Что с тобой сделали?!»
Аделаис порывисто встала с кресла и размашистым, гневным шагом подошла к окну, раскрыла ставни и впустила в комнату свежий воздух, свет и холод. Она немного постояла, глядя на притихший двор, бледное небо с редкими облачками и едва зазеленевшие кроны деревьев за оградой. Когда же она вновь повернулась к нему и он увидел ее лицо при ярком свете дня, его зрение как бы раздвоилось: с одной стороны, он ясно видел ее неувядающую красоту, а с другой, не мог не замечать, какие разрушения причинило ей время — некогда стройная, длинная шея сморщилась, в локонах черных волос появились седые, пепельно-серые пряди, у рта и возле глаз собрались морщины, на щеках проступила тоненькая
