которую заплатил. Ты привел датчан из Дублина, чтобы заставить меня согласиться на твои требования. А теперь позволь мне объяснить тебе, как обстоят дела в действительности. Обстоятельства теперь изменились. Теперь уже не ты говоришь мне: «Отдай мои земли, или я напущу на Гуинедд этих варваров». Нет, теперь я говорю тебе: «Ты привел сюда это войско, избавься от него, и тогда, возможно, — я говорю, возможно, — тебе отдадут то, что ранее тебе принадлежало».
Это было совсем не то, на что надеялся Кадваладр, но он был слишком уверен в своей удаче. Он хотел думать, что в душе Овейн уже готов пойти на уступки, как было не раз, но пока не хочет открыто сказать об этом. По-своему он предложил союз с целью изгнания иноземных захватчиков.
— Если ты готов меня принять и объединиться со мной, — начал было Кадваладр, но Овейн безжалостно прервал его:
— Я не выразил такого намерения. Повторяю тебе, избавься от них, и только тогда я готов буду рассмотреть вопрос о восстановлении тебя в правах в Середиджионе. Разве я обещал тебе что-нибудь? От тебя зависит, будешь ли ты снова править в Уэльсе. Я тебе ничего не обещаю — ни помощи в отправке этих датчан обратно, ни платы, ни перемирия, если только я сам не решу заключить с ними перемирие. Датчане — это твое дело, а не мое. Возможно, я еще буду с ними разбираться, ведь они посмели вторгнуться в мое королевство. Но для этого еще не пришло время. Твой же конфликт с ними в случае, если ты откажешься от их помощи, — твое личное дело.
Кадваладр побагровел от злости, глаза его засверкали.
— Так чего же ты от меня требуешь? Как же мне справиться с таким войском без всякой помощи? Что я должен, по-твоему, сделать?
— Нет ничего проще, — невозмутимо ответил Овейн. — Выполни условия сделки. Заплати им обещанное вознаграждение или расхлебывай последствия.
— И это все, что ты можешь мне сказать?
— Да, это все. Но у тебя будет время обдумать, о чем мы с тобой еще могли бы поговорить, если ты проявишь благоразумие. Оставайся здесь ночевать или возвращайся к себе — как знаешь. Но больше ты от меня ничего не услышишь, пока на валлийской земле остается хоть один датчанин, которого сюда не звали.
Овейн вел себя сейчас как принц, а не как брат, и столь недвусмысленно дал понять об окончании аудиенции, что потрясенный Кадваладр молча поднялся и безропотно вышел из комнаты. Но Кадваладр не был бы Кадваладром, если б не попытался все же обернуть дело в свою пользу. В небольшом и умело разбитом лагере брата одни принимали его как гостя и родича, с полным почтением, другие — с пренебрежением, но без злобы.
Такое обращение усилило его природный оптимизм и самоуверенность. За тем, что было ему сказано, кроется нечто другое, решил он. Многие из военачальников Овейна питали слабость к этому непутевому принцу, даже если кляли его за высокомерный нрав, из-за которого попадали во всяческие переделки. Он размышлял в тот вечер за походным столом Овейна и ночью, в палатке Овейна, как велика любовь брата к нему. Снова и снова он испытывал ее. Его карали, он впадал в немилость, но только на время. Снова и снова Овейн прощал брата и возвращал ему свое расположение. Так будет и на этот раз. Что могло измениться?
Кадваладр проснулся на следующее утро в полной уверенности, что сможет по обыкновению вертеть братом как захочет. Кровь, которая текла в их жилах, была сильнее, чем самый чудовищный проступок. Ради голоса крови Овейн горой встанет за брата, как только жребий будет брошен.
Все, что нужно сделать Кадваладру, — это бросить жребий, который укрепит руку Овейна. Можно не сомневаться в результатах. Стоит ему влипнуть в историю, брат не откажется от него. Человек, настроенный менее оптимистично, не столь полагался бы на подобные расчеты, но Кадваладр был уверен в успехе.
Здесь, в лагере, есть люди, которые были соратниками Кадваладра еще до того, как Хайвел выгнал его из Середиджиона. Подсчитав их, Кадваладр возомнил, что за спиной у него целая фаланга. Итак, у него есть сторонники, но пока он не станет прибегать к их помощи.
Поздним утром Кадваладр вскочил в седло и без официального прощания ускакал из лагеря Овейна, якобы возвращаясь к датчанам, чтобы покончить со сделкой, потратив при этом как можно меньше скота и золота. Многие с невольным сочувствием смотрели ему вслед, в том числе и сам Овейн, следивший, как одинокий всадник скачет, то скрываясь за холмом, то вновь появляясь, пока не превратился в крошечную фигурку среди огромного песчаного простора. Это было так непохоже на Кадваладра — смиренно выслушать упреки, подставить плечо под ношу, которую на него взвалили, и без жалоб отправиться исправлять содеянное. Если он будет продолжать в том же духе, то заслужит, чтобы брат спас его даже сейчас.
Появление Кадваладра, которого до полудня заметили на сторожевых постах Отира, не вызвало никакого удивления. Ему было обещано, что он свободно поедет и вернется. Пост, возглавляемый Торстеном (тем самым, который мог расщепить деревце с пятидесяти шагов), сообщил Отиру, что его союзник возвращается целый и невредимый. Никто и не ожидал иного, но всем не терпелось узнать, как его приняли и с чем он возвращается от принца Гуинеддского.
Кадфаэль с самого утра наблюдал за дюнами, разделявшими два лагеря, а когда разнеслась новость о том, что показался Кадваладр, на холм к нему поднялись Хелед с братом Марком.
— Если он возвращается с победным видом, — рассудительно заметил Кадфаэль, — значит, Овейн пошел на какие-то уступки. Или Кадваладр считает, что этим кончится, стоит чуть нажать на брата. Уж если существует какой-то смертный грех, которому никогда не поддастся Кадваладр, так это отчаяние.
На некотором расстоянии от лагеря одинокий всадник не спеша въехал в небольшую рощицу на гребне дюны, состоявшую из редких деревьев. Кадваладр не хуже других разбирался, как далеко может долететь стрела или копье, поскольку он остановился и помедлил. При виде этого в рядах Отира послышался первый шепот легкого удивления.
— Что с ним такое? — удивился Марк. — Ведь он может свободно уезжать и приезжать. Овейн не пытается его задержать, датчане ждут обратно, с какими бы новостями он ни явился. А мне кажется, что вид у него довольно-таки победный. Почему бы ему не въехать в лагерь и не поделиться новостями, если у него нет причин для стыда?
Но вместо этого всадник издал громкий крик, который эхом прокатился по дюнам.
— Пошлите за Отиром! У меня к нему сообщение от Гуинедда.
— В чем дело? — спросила изумленная Хелед. — Ну конечно, должно быть сообщение — иначе для чего тогда он поехал на переговоры? И зачем он вопит, как бык, с расстояния в сотню шагов?
Появился Отир, окруженный дюжиной своих командиров, среди которых был и Туркайлль. Дойдя до плетня, он закричал в ответ:
— Это я — Отир! Езжай сюда и поведай свою весть.
Но если в душе у него и шевельнулись сомнения и он ощутил дурные предчувствия, то он был здесь единственным, кто сомневался в благополучном завершении своей экспедиции. Однако если он что-то и заподозрил, то пока не выдавал свои подозрения и ждал.
— Это весть, которую я привез тебе из Гуинедда, — закричал Кадваладр, и голос его звучал так громко и звонко, что его слышали все в датском лагере. — Уезжай обратно в Дублин и забери с собой все свое войско и все свои корабли, потому что Овейн и Кадваладр помирились и Кадваладр получит назад все свои земли! Он больше в тебе не нуждается. Езжай домой!
И в ту же секунду Кадваладр повернул коня и, пришпорив его, галопом помчался по дюнам в сторону валлийского лагеря. За спиной у него раздался возмущенный рев, и две-три стрелы, пущенные вслед, упали на песок, не попав в цель. Преследовать его не имело смысла, так как он несся во весь опор к брату, чтобы воплотить в жизнь то, о чем осмелился поведать Отиру. Датчане следили, как он то появляется из ложбины, взбираясь на верхушку дюны, то снова исчезает, пока он не превратился в темное крошечное пятнышко и исчез из виду.
— Неужели это возможно? — изумился потрясенный брат Марк. — Вот так просто покончить со всем этим? И одобрит ли это Овейн?
Сердитые возгласы недоверия датских флибустьеров сменились зловещим шепотом, когда до них дошел смысл происшедшего. Собрав вокруг себя командиров, Отир твердым шагом проследовал в свою палатку на совещание. Он не тратил время на возмущенные выкрики и угрозы, и неизвестно было, какие мысли роятся
