существовании. Она не просто слушала то, что он играл, но была существом, глубоко внимавшим ему. Она впустила его в глубину своих запавших очей, она впитывала эту музыку, словно вино, утолявшее ее жажду. Когда-то давно, когда Кадфаэлю пришлось пересечь почти всю Европу, посреди горных лугов он видел генцианы, что голубей голубого, — и того же густого цвета предельной синевы были теперь глаза леди Донаты. На устах ее застыла легкая улыбка, говорившая сама за себя. Тутило был открыт для ее взора, словно чистейший кристалл, и она познала его куда ясней, чем знал он себя сам.
Когда же юноша начал петь, нежная улыбка сошла с ее лица. Мелодия была простой и безыскусной. Высокий голос юноши, выше, чем при разговоре, звучал исключительно нежно и вкрадчиво, невинно, как у ребенка, и пронзительно, как печаль взрослого человека. Язык песни был, как его называли в Англии, нормандско-французский, но Кадфаэль еще с давних времен смутно помнил наречие Лангедока. Где же этот послушник слышал мелодии провансальских трубадуров и выучился их песням? Может, в доме того лорда, где он был арфистом? Леди Доната не знала южно-французского наречия, да и Кадфаэль давным-давно позабыл его, однако они не могли не понять, что это была песня о любви — грустной, неразделенной, безысходной любви в разлуке.
И тут каденция в одно мгновение сменилась священными словами: аве матер сальваторис… Помимо воли слух вернулся к литургии святого Марциала, ибо настороженный, словно лиса, Тутило почувствовал, что дверь в комнату леди Донаты отворилась. Деваться некуда. Ничего не подозревавший Сулиен Блаунт и впрямь открыл дверь, а рядом с ним стоял мрачный как туча субприор Герлуин.
Леди Доната лежала с улыбкой на устах, как бы желая отвести угрозу, дабы дело обошлось без грома и молний. Увидев своего послушника сидящим на краешке постели женщины да еще и распевающим для ее удовольствия, Герлуин сдвинул брови и недовольно нахмурился, однако одного взгляда на женщину, находившуюся в последней стадии истощения, ему хватило, чтобы сложить оружие. Тем более что та не была старухой, но увядала молодой.
Тутило почтительно встал, прижимая псалтерион к груди, и с опущенными долу очами отступил в угол комнаты. Однако Кадфаэль понимал, что, хотя юноша не смотрит на леди Донату, он ясно видит ее.
— Матушка, — молвил Сулиен, явно подавленный и утомленный своей маленькой битвой с Герлуином, — это субприор Герлуин, мой бывший наставник в Рамсейской обители. Он желает тебе здравствовать и обещает молиться за тебя. От имени своего брата прошу принять его в нашем доме.
В отсутствие старшего сына и невестки леди Доната отвечала за них обоих.
— Святой отец, будьте как дома, — сказала она. — Ваш визит делает нам честь. Мы все рады слышать, что Рамсейская обитель возвращена служителям господа.
— Господь не оставил нас, — осторожно и с необычной для себя мягкостью промолвил Герлуин, ибо вид умирающей женщины оказал на него сильное действие. — Однако многое еще нужно сделать, чтобы восстановить нашу прежнюю жизнь, и мы нуждаемся в руке помощи, кто бы нам ни протянул ее. Я надеялся, что вернусь в обитель вместе с твоим сыном, но теперь вижу, что не могу более называть его братом. Однако не сомневайся, я не забуду вас обоих в своих молитвах.
— А я не забуду Рамсейскую обитель, — сказала леди Доната. — Дом Блаунтов не может дать вам брата, но мы готовы помочь иначе.
— Мы готовы принять вспомоществование от всех добрых людей, в любой форме, — с готовностью согласился Герлуин. — У нас ничего не осталось, лишь голые стены, все ободрано и растащено.
— Я обещаю, что, как только смогу, приеду в Рамсей и отработаю в обители целый месяц, — сказал Сулиен.
Он не снимал с себя вины за то, что отказался от призвания, которое ошибочно, по собственному неразумению, избрал. Он даже обрадовался возможности заплатить долг своим трудом и тем самым хотя бы отчасти очистить свою совесть перед женитьбой. Он не сомневался, что Пернель одобрит его решение и позволит ему уехать.
Герлуин поблагодарил Сулиена за его обещание, но не очень-то горячо. Видимо, он полагал, что на работах в Рамсейской обители будет мало толку от этого строптивого юноши.
— А также я поговорю со своим старшим братом, — продолжил Сулиен, — и мы решим, что еще можем сделать. Сейчас он как раз рубит молодой лес, но там есть и большие деревья. Кроме того, он привезет строевой лес. Я попрошу его выделить для обители один воз. Уверен, он не откажет мне. До поступления на службу в замок Шрусбери я ничего у него больше не попрошу в счет своей доли наследства. Вот только телега… Быть может, телегу предоставит обитель или наймут в городе? Эвдо не может отдать свою телегу так надолго.
Это практическое предложение Сулиена Герлуин встретил куда радушнее. Кадфаэль подумал, что теперь субприор, наверное, удовлетворен и получил возмещение за свое поражение в разговоре с юношей. Теперь он может вернуться в обитель не с каким-то там обещанием отработать месяц, но с вполне реальными строительными материалами. Не то чтобы Сулиен был так уж дорог субприору, но Герлуин не привык, когда ему столь твердо перечили. В итоге их битва завершилась, рогатки рухнули, словно стены Иерихона при звуках трубы.
Таким образом, Герлуин получил все, что мог, и стал готовиться к отъезду. Тутило, все это время стоявший в углу комнаты, опустив очи долу и внимательно слушая разговор, осторожно открыл сундук и положил обратно псалтерион, который все еще прижимал к груди. Осторожность и любовь, с коими юноша положил инструмент и закрыл крышку сундука, не ускользнули от леди Донаты и вызвали на ее выцветших губах легкую, задумчивую улыбку.
— Прошу вас, выслушайте мою просьбу, — промолвила она, обращаясь к Герлуину. — Ваша певчая птичка доставила мне удовольствие и принесла душевный покой. Если меня одолеет бессонница или боль, не предоставите ли вы мне утешение, покуда находитесь в Шрусбери? Я не стану посылать за юношей без особой нужды. Вы позволите ему приходить ко мне?
Кадфаэль подумал, что даже если эта просьба сильно озадачила Герлуина, тот наверняка сообразил, что поставлен в невыгодное положение, и уповает лишь на то, что сделано это неумышленно. Упование, разумеется, тщетное, ибо леди Доната прекрасно понимала, что едва ли монах ей откажет. И то сказать, мыслимое ли дело посылать впечатлительного послушника развлекать женщину, лежащую в постели? Но эта женщина была слишком хорошо знакома со смертью и уже слышала, как та стучит в ее дверь, а ее бесплотный дух едва держался в теле. Ее более не интересовали владения мира сего, и она не испытывала страха перед тайнами мира иного.
— Музыка для меня как успокаивающее лекарство, — промолвила леди Доната, ожидая, пока субприор сдастся.
Тутило молча и безропотно стоял в углу, но под его опущенными веками с длинными ресницами настороженно горели светящиеся радостью янтарно-золотые глаза.
— Если в крайней надобности вы пришлете за ним, то как может наш орден отказать вам в такой просьбе? — проговорил наконец Герлуин, с трудом подбирая слова. — Если вы позовете его, брат Тутило придет.
Глава вторая
— Теперь у меня нет никаких вопросов относительно его имени, — сказал Кадфаэль, задержавшись после обедни у брата Ансельма. — Поет чисто жаворонок.
Они только что слышали пение этого жаворонка. Вместе с регентом хора Кадфаэль поглядывал на расходящихся из церкви, среди которых было и несколько постояльцев странноприимного дома. Для тех, кто остановился в аббатстве, считалось приличным, но не строго обязательным являться в церковь хотя бы к главной службе дня. Для брата Дэниса, попечителя странноприимного дома, февраль был далеко не самым беспокойным месяцем в году, хотя и теперь нашлось несколько путников, искавших приюта.
— У парня большой талант, — согласился Ансельм. — Абсолютный слух и чувство гармонии. — Подумав немного, он добавил: — Но его голос не для хора. Слишком яркий. Такую жемчужину не скроешь в мешке с зерном.
Это заключение было столь очевидным, что можно было бы обойтись и без него. В его справедливости не усомнился бы ни один из тех, кто слышал этот удивительно чистый, нежный и сладкозвучный голос. Его невозможно обезличить в уравновешенном многоголосии хора. Кадфаэлю оставалось только дивиться недальновидности тех, кто пытался обуздать обладателя этого голоса и превратить его в смиренное существо, подчиняющееся строгому уставу монашеского братства.
