Немцы, как я понимаю, прямо за этой рощей. Точно! Вон и колокольня вдали приметная на холме. Теперь таится уже незачем, и я щёлкаю тумблером:
— Ребята! Без горки! Я первый, вы сразу за мной и валим всё, а там разберёмся.
Они качают плоскостями в знак понимания. Сектор газа вперёд до упора, закрываю створки радиатора. Сегодня мне можно первому — у меня бомб нет, только ампулы.
Вот она, переправа, прямо перед нами. Квадратные немецкие понтоны с аккуратным настилом, по которому с интервалом в метра два, не больше, идут немецкие танки. Точнее, не немецкие, а чешские трофейные. Крутой вираж, доворот, ура! Нас не ждут!
Открываются створки и вниз, весело сверкая на солнце, вываливаются ампулы. Мгновенно под плоскостями вспыхивает пламя. Как удачно! Похоже, что я уже привык к «Ильюшину» и научился чувствовать его как свою бывшую «Чайку»! Полыхают ярким огнём «LT vz 35» и «38», горит настил, прожигается насквозь брызгами КС тонкий металл понтонов.
Ребята не отстают от меня, сбрасывают бомбы на сгрудившуюся перед мостом толпу немцев и техники, ожидающей своей очереди переправляться. Мгновенно уходим на круг, но зенитного огня нет. Зато явственно наблюдаем панику. Уцелевшие враги разбегаются в разные стороны, из пылающих танков вываливаются горящие экипажи и, разевая в беззвучном вопле рты, неслышимом из-за рёва моторов, валятся в воду в тщетной попытке потушить охватившее их пламя.
Такой шанс грех упускать, и мы идём на второй заход, чуть ли не по самым головам, винт даже цепляет чью-то голову, на мгновение окрашивая обычно прозрачный диск в алый цвет. Непрерывно грохочут пушки и пулемёты, снаряды рвутся в самой гуще врагов, разрывая их на части, тяжёлые пули прошивают по несколько человек сразу.
Ребята от меня не отстают, сея ужас и разрушения на каждом метре полёта.
Всё! Уходим! Время!
Разворот вправо, чуть ли не кладя массивный «Ил» на бок и балансируя на тонкой грани сваливания. Домой!.. Линия фронта. По нам лупят из всего, что только можно, но их выстрелы пропадают впустую. Так, несколько дырок в деревянных элементах плоскостей. От брони корпуса пули отлетают, вспыхивая в рикошетах, заметных даже в ярких лучах дневного солнца…
Идём на бреющем, ворочая головами на триста шестьдесят градусов. В это трудно поверить, но вот и наш аэродром! Выпускаю щитки, убираю газ. Есть касание! Жму педали, и одновременно стараюсь освободить место для своих ведомых.
Сейчас самый опасный и любимый фрицами момент — нет ничего проще, чем подловить на посадке или на взлёте… Торопливо рулим под деревья, на свои стоянки, передавая машины в руки механиков.
Винт замирает, но на этот раз они почему-то не торопятся нам помочь. В чём дело?! Понимаю это, лишь когда открываю фонарь сам и вылезаю наружу… На трубке Пито болтается кусок кишки, в гондоле шасси кусок черепа с развевающимися светлыми волосами, сам самолёт уже не пятнисто-зелёного камуфляжного цвета, а с багрово-красными пятнами цвета запёкшейся крови.
Самолёты ребят выглядят точно так же жутко. Невольно приходит на ум сравнение: «всадники Апокалипсиса». Да… Слетали…
В этот момент появляется комиссар полка, командир, и «особняк». При виде наших машин они останавливаются. Затем Стукалов брезгливо сдёргивает кишку с трубки и зачем-то тычет её под нос комиссару. Круто развернувшись, он уходит вместе с «особистом», следом плетётся комиссар…
— Водочки бы сейчас…
— Поллитра.
— Неплохо бы…
Мы сваливаем в кучу парашюты и идём на доклад. Всё выполнено, и даже больше, чем «всё»…. На танцы не идём. Сейчас бы нам поспать…
Глава 25
Не простил меня тот лейтенант, подал таки рапорт по команде. И стали меня мурыжить — откуда только прознали обо всём, сволочи?!
Припомнили мне и Кильдыбаева, и Рабиновича, и первый выход из окружения. Стали, короче, под расстрел подводить. Сами понимаете, время военное, судов никаких нет, обыкновенный трибунал. А у того либо расстрел, либо оправдание, третьего просто нет. Плохо мне пришлось, ой как плохо!
Нет, особо, конечно, не дёргали, по крайней мере, под арест не посадили, оружия не отобрали, но до выяснения обстоятельств от командования батальоном отстранили. Обидно! И чего я такой невезучий?
Ну не стал тому козлу с малиновыми петлицами кланяться, и ладно. Больше себе уважения заработал. Просто надоело: ребята каждый день в атаки ходят, гибнут по дурости начальников и собственному неумению, а я целыми днями объяснения пишу. Что за жизнь собачья…
Вот, опять приехали. Сейчас потащат…
— Объясните нам, капитан, каким образом вы захватили вражескую технику?
— Повторяю, мы напали на ремонтное подразделение врага, где ремонтировались повреждённые в бою машины. Эти уже вышли из ремонта и ждали экипажей. Поэтому их и захватили. Остальную технику уничтожили.
— Что вы сделали с пленными?
— За помощь в ремонте наших машин мы сохранили им жизнь.
— Почему! Это же враги!!!
— Не кричите, лейтенант. Без вас голова болит.
— Что-о?!
— А то, что мы бойцы Красной Армии. И с безоружными пленными не воюем. Или для вас лично не является руководством к действию указания товарища Сталина, маршала Ворошилова, комиссара Мехлиса?
— Да как ты смеешь, сволочь, своими грязными губами трепать имя великого товарища Сталина?!
— Во-первых, ты мне не тыкай, щенок! Я старше по званию, это раз, и старше по возрасту, это два. А в-третьих, товарищ Сталин на моём награждении присутствовал и лично мне руку жал, ясно тебе?
Лейтенант белеет от злости и хватается за свой пистолет, но в этот момент плащ-палатка, закрывающая вход в землянку, откидывается, и на пороге появляется чьё-то знакомое лицо. Ого! А звание- то у него повыше даже моего будет! Старший майор! Вот только… где же я его видел Мучительно напрягаю память, но никак не припомню. Между тем он смотрит на лейтенанта, затем на меня:
— Цукерман, оставьте нас.
— Слушаюсь, товарищ старший майор!
Он вылетает наружу, словно ошпаренный, а я все еще безуспешно пытаюсь вспомнить, где же его видел…
Между тем НКВДэшник улыбается и… Николай Фёдорович?! Воспитатель?! Ну да, тогда такой озабоченный был, небритый, голова вечно опущена, а тут, на тебе! Целый подполковник! Что ж это за детишки такие хитрые?!
Словно читая мои мысли, он говорит:
