лишь промолвил:
– Я знаком с... э-э... князем.
Пока странный господин непозволительно долго лобызал мне ручку, я припомнила слова Эмерсона: 'Каленищефф ковырялся в Абидосе[4], он там на пару с таким же идиотом все вверх дном перевернул. Этот тип именует себя археологом. Да я скорее поверю в его титул! Если он русский князь, то я китайский император'.
Поскольку Эмерсон ко всем археологам относится, мягко говоря, критически, я тогда восприняла его слова с некоторым скепсисом, но сейчас наглые темные глаза князя и его презрительная ухмылка произвели на меня неприятное впечатление.
В тот вечер беседа крутилась вокруг археологии. Все оживленно обсуждали план постройки плотины в районе Фил, который предполагал затопление острова с храмами эпохи Птолемеев. Эмерсон, презиравший памятники этого упаднического периода, заявил, что треклятые храмы не стоят того, чтобы их сохранять, даже если они и дожили до наших дней в превосходном состоянии, – чем вызвал страшное раздражение коллег. В итоге он, разумеется, поставил свою подпись под прошением, посланным в Министерство иностранных дел, и я не сомневаюсь, что имя Эмерсона сыграло определенную роль в спасении древних храмов.
Шейх с лукавым видом отпускал провокационные замечания по поводу женского пола. Я, как обычно, возражала и заставила-таки мужчин прослушать краткую лекцию о женских правах. Лишь однажды спокойствие вечера чуть было не нарушил небольшой конфликт, когда мсье Навиль спросил Эмерсона, где тот собирается в этом сезоне вести раскопки. Вопрос был задан без всяких задних мыслей, но мой драгоценный супруг тут же набычился и наотрез отказался обсуждать свои планы. Возможно, этот эпизод остался бы незамеченным, если бы не подал голос господин Каленищефф. Ленивым тягучим тоном он заметил:
– Знаете, дражайший, все перспективные места уже заняты. Не следовало так долго тянуть, уважаемый профессор.
Эмерсон наверняка ответил бы какой-нибудь грубостью, если бы не я. Метко сунув в раскрывшийся рот супруга изрядный ломоть баранины, я ухитрилась предотвратить скандал. По арабскому обыкновению, мы сидели, скрестив ноги, вокруг низенького столика и потчевали друг друга отборными кусками. Очень удобный обычаи – при надобности всегда можно заткнуть собеседнику рот.
На протяжении всего ужина Рамсес изображал каменную статую. Говорил он, только когда к нему обращались, ел с невиданной для себя аккуратностью, – словом, не ребенок, а оживший ангел. Перед уходом он почтительно поклонился шейху и поблагодарил хозяина на арабском. Добрый старик просиял, прижал к себе Рамсеса и торжественно объявил его своим сыном.
Когда мы наконец сели в экипаж, Эмерсон со стоном рухнул на сиденье и прижал руки к животу.
– Единственный недостаток в арабском гостеприимстве – это склонность к излишествам. Я переел, Пибоди! Ночью не сомкну глаз.
Поскольку основное блюдо состояло из жареного барашка, фаршированного цыплятами, которые, в свою очередь, были фаршированы перепелами, набитыми миндалем, я целиком разделяла чувства Эмерсона. Но отказ от угощения был бы, разумеется, верхом грубости. Я покосилась на чадо:
– Рамсес, ты был сегодня идеален.
– Проверял, хорошо ли знаю арабский, – важно ответствовал Рамсес. – Удивительно, но кабинетное образование дяди Уолтера полностью соответствует моим потребностям. Я понимал почти все.
Я мигом насторожилась:
– В самом деле?
Рамсес вел себя так тихо, что я, забыв о его присутствии, довольно решительно высказалась по поводу некоторых семейных обычаев египтян. Пока я отчаянно вспоминала, что именно наговорила, Рамсес продолжил:
– Да, у меня нет оснований жаловаться на уроки дяди Уолтера. Я не очень хорошо понимаю шов- ременный жаргон и разговорные выражения, но этого и шледовало ожидать. Им лучше учиться на личном опыте...
Я рассеянно согласилась с ним, остановив словесный поток. М-да, у меня определенно вырвалось несколько «шовременньк» выражений, не предназначенных для ушей Рамсеса. Ладно, остается надеяться, что Уолтер не стал объяснять племяннику, что такое «супружеская неверность» и «половое созревание».
Оставив Рамсеса на попечении Эмерсона, я отправилась проведать Джона. Юноша заверил, что чувствует себя лучше, и выразил готовность немедленно приступить к своим обязанностям, но я велела ему оставаться в постели и заставила проглотить микстуру. На его утверждение, что он уже принимал лекарство, я, естественно, не обратила никакого внимания. Проверив, на месте ли новый фланелевый пояс, я пожелала Джону спокойной ночи и вернулась к себе в номер.
Эмерсон, Рамсес и кошка, сплетясь в тесный клубок, спали глубоким сном, а Эмерсон к тому же еще и храпел. Вопреки мнению Эмерсона, переедание вызвало отнюдь не бессонницу, а оглушительный храп. Я осторожно перенесла Рамсеса в его кроватку и подоткнула сетку. Бастет собралась последовать за малышом, но я объяснила, что в таком случае ей придется отказаться от ночных похождений. Вздохнув, Бастет устроилась в ногах своего друга. Парочка являла трогательную картину: тонкая ткань сетки смягчала крупные черты моего сына, и в белой ночной рубашке, с непослушными черными кудрями он напоминал маленького египетского божка, сон которого хранит невозмутимая львица.
Возможно, залюбовавшись этой милой картинкой, я утратила бдительность, а может, просто устала после долгого утомительного дня, но как бы там ни было, за Рамсесом я не уследила. Стоило лечь, как я погрузилась в глубокий сон, когда же открыла глаза, за окном уже вовсю сияло солнце, а постель Рамсеса была пуста.
Эмерсон по-прежнему храпел в блаженном неведении. Я быстро оделась. Нет, вовсе не потому, что тревожилась за Рамсеса, просто хотелось обойтись без суетливой и бестолковой помощи дорогого супруга.
На память пришли слова Рамсеса, которые я накануне оставила без внимания. И уже через несколько минут я обнаружила беглеца.
Улица перед гостиницей была заполнена пестрой толпой: нищие, погонщики ослов, сами ослы, торговцы мелкой дребеденью. Все они поджидали туристов. И конечно же, Рамсес находился в самом центре толпы. Хотя я наверняка знала, что он здесь, все же пришлось постараться, чтобы разглядеть его. В своей белой рубашке, со спутанной копной черных волос, он ничем не отличался от малолетних хозяев ослов. Я даже немного испугалась, не сразу отыскав своего сына, но, отыскав, испытала еще большее потрясение... Долговязый мальчишка, такой же чумазый, как и мой сын, что-то сказал Рамсесу, и, о боже... Наше чадо исторгло целый фонтан витиеватой брани на самом вульгарном арабском жаргоне. Я даже не до конца поняла некоторые слова, хотя общий смысл не оставлял сомнений, что милое дитя имеет в виду.
Несколько ранних пташек уже выпорхнули из гостиницы, готовые отправиться на экскурсии. Обычно меня не волнует мнение праздных зевак, но сейчас я вовсе не горела желанием признавать свое родство с этим запыленным ребенком. Однако о благоразумии пришлось забыть. Собеседник, на котором Рамсес совершенствовал свой арабский, явно вознамерился поставить нашего сына на место. Для начала он уличил его в незаконном появлении на свет: мол, вряд ли англичанка и верблюд связали себя официальными брачными узами.
– Рамсес!!!
Все головы, кроме одной, повернулись в мою сторону, и неудивительно: экстравагантная англичанка начинает свой день с того, что выкрикивает на пороге гостиницы имя древнеегипетского фараона.
Рамсес, спрятавшийся было за унылым осликом, неохотно поднялся на ноги. Его противник замер с занесенным кулаком. Невесть откуда возникшая Бастет молнией взлетела на спину бедняги и запустила в него когти. Несчастный мальчишка завопил, а кошка как ни в чем не бывало вынырнула из облака пыли, чихнула и с независимым видом пристроилась за Рамсесом. Я возглавила процессию, и мы в угрюмом молчании скрылись в отеле.
Эмерсон тем временем мирно пил чай.
– Доброе утро, мои дорогие, – приветливо улыбнулся он. – Где вы пропадаете спозаранку?
