— Извиняюсь, — поднял руку дед Мошков. — Извиняюсь, я супротив такого порядка.
Туркин оторопело уставился на старого партизана. Дед Мошков никогда не позволял подобного. На собраниях сидел всегда смиренно, изредка поддакивая, больше слушал, а тут вдруг «против».
— Вы что-то сказали, дед Мошков? — сделав вид, что не расслышал, переспросил Туркин.
— Я сказал, Сергей Гаврилыч, что иду супротив такого порядка нашего собрания.
— Почему, дед?
— Да вишь ли, Сергей Гаврилыч. Скушные у вас речи получаются кое-когда. Особливо на торжествах. Больно много в них жидкого киселю.
— Что предлагаешь, дед?
— А что предлагать, — Мошков, сощурясь, поскреб редкую бороденку. Дозвольте мне хоть раз структаж произвести, объяснить гостям про наше житье-бытье?
Туркин оглядел сидящих за столом. Все, кроме командира отряда Лосева, улыбались.
— Как, товарищи, дадим?
— А что? Можно и попробовать.
— Конечно! Он возле вас, Туркин, годичную школу руководства прошел. Туркин сел:
— Что ж, дед. Валяй, «структируй»! Если что не так, поправим.
— Спасибо за доверие, — поклонился Мошков. — Загодя прошу прощения за нескладность речи, аль говорить я буду правду чистую. Стало быть, так. Вы, гостьюшки дорогие, должны прежде знать, что приехали вы в райвон, где Советская власть показала немцу фигу-мигу и от комара булдыгу.
— А ничего начало, дед! Подходяще! — подбодрил старика Туркин. — Давай в том же духе.
— Вот я и толкую, — продолжал Мошков. — Фашисты вокруг нас, как комары в теплый день, вьются. То там норовят укусить, то здесь… А мы знай себе живем и хлеб жуем. Все у нас, как и было. Есть и райком, и райисполком, и милиция, и торговля, и кое-что еще. Допустим, захотел ты депеш в какое-то село отбить пожалуйста. Наш почмейстер Пискунов сейчас же по телефону даст знать: 'Варите борщ. Гость едет'. Или надумал ты с хорошенькой девчушкой обручиться. Добро пожаловать в райзагс. Там тебе честь по чести выпишут бумагу про обручение. Бумага, правда, берестовая. У нас все на бересте теперь: и грамоты, и газета… Аль то не беда. То, дорогие мои, даже и лучше. Береста на тысячу лет сохранится. Пусть все знают, что у нас тысячу лет тому, как взял милашечку под ручку, так и пошагал с ней до закату. Все сряду и никакого разладу.
Дед посмотрел на стопку:
— Может, позволите для красноречия? Что-то в горле першит…
— Можно! Конечно! — отозвались сидящие за столом. Мошков выпил полстопки, вытер кулаком усы.
— Теперь, гостьюшки дорогие, поведем речь об том, что вас дюже интересует. То есть имеются ли у нас в районе холуи, прихвостни и прочая камарилья? Начнем с полицаев. Полицаев у нас в районе нуль, нуль целых и сколько десятых, ребята?
— Хрен десятых! — выкрикнули парни, сидящие в конце стола.
— Точно, хрен десятых. Бургомистров сколько у нас? Этой категории осталось примерно такое же число. То есть нуль и хрен десятых.
— А старосты у вас есть?
— Есть один. Управляет, сучий сын, — улыбнулся загадочно Мошков.
— Управляет? — заинтересовался Гуляйбабка.
— Да, управляет. Мозги себе вправляет, которые вышибла ему бытошевская старуха палкой. Помимо прочего был у нас тут один заготовитель древесины. Из Берлина. Деловой такой, расторопный.
— И как? Заготовил? — спросил Волович.
— Заготовил, как же! Осиновый кол себе на могилу. Все засмеялись. Дед Мошков повеселел. Глаза его засветились желанием рассказать смоленским гостям о своем районе.
— Мы тут, гостьюшки желанные, не скучаем. Бывают в нашем районе кино, спектакли и даже чемпионаты разные. Свят бог, не вру. Наш район занял первое место по поднятию тяжелостей и толканию… как его, ребята?
— Ядра, дед! Ядра!
— Вот, вот. Этого самого ядра. Могу вам представить и наших чемпионов. Вот перед вами чемпион по толканию ядра — минер Кузовков. Он на днях так толкнул ядро, что эшелон с танкетками полетел вверх тормашками. А вот наши рекордсмены по поднятию тяжелостей — Иван Волков и Саша Земский. В состязаниях у поселка Старь Иван Волков поднял и уложил сразу двух пятипудовых оберов. А Земский как-то ухитрился притащить даже троих. Двух под мышкою, а третьего, как щенка, в зубах. Словом, сдвиги в этом, как говорят спортсмены, виде спорту у нас налицо. Только вот по бегу, скажем в откровенность, дело дрянь. Дюже дрянь. Не могем мы бегать, хоть плачь.
— Это как так не можем? — пророкотал Волков. — Ты что, дед? Знай, про что говоришь!
— Да, да! Не возводи поклеп, — добавил Голубков. — Ишь ты, куда загнул. 'Не могем'.
— А я те говорю, не могем! — хлопнул ладонью по столу Мошков. — Не могем, и все тут! Сколь раз мы пытались фрицев настичь? А что получалось? Кто улепетывает впереди нас? Он — фашист! Да мы надысь на конях и их не догнали! А вы: «поклеп», 'про что говоришь'! Правду-матку признавать надо, мил человек.
— Верно, дед! Верно, — поддержал председатель исполкома Дымников. Непривычны мы к такому 'виду спорта' — это факт. Говори Мошков. Говори! Извиняюсь, что перебил.
— Ничего, свои люди, сочтемся, — махнул рукой дед. — Про вас я теперь речь поведу. Про начальство.
— И ругать будешь? — спросил, улыбаясь, Туркин.
— А как же вас не ругать? Очень даже поругать надо, причесать с гребешком.
— Ну давай! Наводи, дед, критику.
— А вы не пужайтесь. За дело песочить почну. Вот вы, наше районное и партизанское начальство, каждое утро ходите на зарядку, даете урок бодрости молодым, но я должен сказать: нет у вас той легкости и прыти, как у господ фашистов. Возьмите вы того генерала фон Пупа, который со своим войском в селе Любыш стоял. Какой заборище перед домом его благородия был! Выше бычьих рог. А как он через него сиганул? Как сиганул-то! Мать святая богородица! Бог-заступник!!! Митька-пожарник, кто прыжки видел и перевидел, аж разинул рот. 'Вот это да! — говорит. — Вот это сиганул! За пояс заткнул всех чемпионов'.
Мошков потряс головой, зажмурился. Видать, тот забор в Любыше и перемахнувший через него генерал были у него перед глазами.
— И что же он? Убежал? — спросил Гуляйбабка.
— Какой, к шутам, «убежал»? Не то слово сказали. На рысях пошел. Внакид. Жарким галопищем. Ах как он мчал! Как мчал, бродяга! Красотища! Только снег из пят, только белые портки мелькают!
— Что же вы не стреляли? — выкрикнул умирающий со смеху Чистоквасенко. Чи нема було патронив?
— Хе-е, не стреляли. Что проку стрелять? Бах, и с копыльев долой. А когда тебе, человече, доведется еще раз увидеть зрелищ такой? Через сугробы прет мерином сам генерал в одинесеньких кальсонах! Да будь у меня в тот час киношная камера, я бы заснял этого генерала, и после войны нашему районному кинотеатру — крышка. Весь люд бы шел ко мне смотреть на беспорточного генерала.
— Откуда же беспорточный? — возразил Лосев, — Ты ж только сказал, в портках он бежал.
— Так это ж по-первости. А как мы крикнули «ура», и портки потерял. Но, признаться, мы за ним не больно-то и торопились. Куда, думаем, уйдет, коли Болва вскрылась? Но где там. Ахнул животом об лед и поплыл, каналья, только крехот стоить. И не успели мы дух перевести, как он на том берегу очутился, и снова деру. 'Ваше благородие! Куда ж вы? — кричим. — Остановитесь! Вам приз положен. Венок за три рекорда!' Э, какой там! Сорок пять верст бежал и не остановился.
— От це марафон! — восхитился Чистоквасенко. — От це тренировка!
— Вот и я про то, — сказал Мошков. — Куда там нашему начальству.
— Все, дед? — встал Туркин.
— Все. А чего ж еще? Ругать вас дале, что фашист бегает быстрее, не стоит. Мы их, фашистских жеребцов, в Берлине догоним. И в честь этого поручательства дозвольте мне, деду Мошкову, поднять свою
