рядом с собой свободное кресло. Титов тоже увидел его и развязно махнул рукой:
— Поклон адмиралу! Ежели не брезгуете, можете сесть, — показал он на место рядом с собой.
Не ответив на приветствие, Ушаков прошел дальше, к передним рядам. Этот человек был ему противен.
Ушакову дали место в первом ряду. Он уселся тихо, стараясь не вызывать к себе внимания. Между тем сидевшие рядом то и дело оборачивались назад, где слышались негромкие голоса. Шел разговор о войне.
— Трудно наше положение, — рассказывал кто-то угрюмо, — тамбовский офицер, что к нам приехал на собрание, рассказывал давеча: армия наша ретираду держит и что-де государь войска покинул и через Москву в Петербург направился.
— Не может того быть, — возразил другой голос, самоуверенный, бойкий, — не может быть, чтобы государь армию свою оставил. Государь там. А армия отходит для того только, чтобы Бонапарта паршивого с войсками его поглубже в леса русские заманить да здесь и прикончить. Окружить и травить, как волков. Истинный Бог, несдобровать этому Бонапарту.
— Сие может и так, а все же… Давно не было, чтобы по своей же земле от неприятельской армии так бежали. Может статься, до самой Москвы Бонапарта вот так вот заманивать будем, — добавил угрюмый рассказчик уже насмешливо.
— До Москвы далеко, до Москвы Бонапарта не пустят, ему еще до Смоленска шею сломают.
Наконец появилось и само начальство — предводитель уездного дворянства, капитан-исправник, городничий, а с ними тамбовский гость в мундире пехотного майора. Заметив в зале Ушакова, Никифоров слегка ему поклонился, городничий сделал то же самое. Имей на себе адмиральскую форму, он удостоился бы и внимания тамбовского гостя, но Ушаков приехал в партикулярном, и тот даже не задержал на нем своего взгляда.
Никифоров представил собравшимся губернского представителя, после чего начал такую речь:
— Господа, вы уже имели возможность слышать о зловещем вступлении армии Наполеона в пределы Российской империи и о манифесте, данном по сему случаю его императорским величеством. Дозвольте зачитать сей манифест.
На некоторое время в зале поднялся легкий шумок — кто-то прокашливался, кто-то высмаркивался, кто-то скрипел стулом, ища более удобную позу, — но вот шумок стих, и Никифоров начал чтение императорского манифеста.
Извещая о французском нашествии, император призывал в своем манифесте встать на защиту веры, отечества и свободы, призывал россиян к созданию народного ополчения.
— '…Сия внутренняя сила, — нараспев читал Никифоров, — не есть милиция или рекрутский набор, но временное верных сынов России ополчение, устрояемое из предосторожности, в подкрепление войскам и для надлежащего охранения отечества…'
Ушаков слушал и вспоминал недавний разговор с мужиками о войне. Он правильно сделал, что не утаил от них опасности, нависшей над Россией. Опасный, зело опасный момент наступил для судеб страны. Русский народ и без того порабощен, а в случае победы неприятеля на него ляжет еще и порабощение иностранное. А допустить сие никак нельзя. Все силы надо собрать, ничего не пожалеть, а ворога победить!..
Когда чтение манифеста подошло к концу, Никифоров налил воды, выпил и, оглядывая притихший зал, заговорил:
— Я думаю, господа, нет особой необходимости выражать нам свои верноподданические чувства. Российское дворянство всегда было и остается надежным оплотом государя и его империи. Все мы готовы отдать за государя свои жизни. Но в настоящий момент государь жертвы такой от нас, дворян, не требует. Государь ждет от нас помощи русской армии, ждет от нас новых регулярных полков, ждет ополчения. — Никифоров с минуту пошептался с сидевшим с ним рядом тамбовским майором и продолжал: — Я уже имел честь представить вам господина Ильина. — Легкий поклон в сторону майора. — Господин майор представляет здесь Первый тамбовский пехотный полк, ныне формируемый. Мы, сидящие за этим столом, вместе с гостем из Тамбова обращаемся к вам с просьбой внести пожертвования названному полку. Прошу, господа, подойти по очереди к столу и записать в ведомости сумму, какую желаете внести. Прошу! — повторил он и сделал секретарю, сидевшему за отдельным столиком, знак, чтобы приготовился записывать.
В зале задвигались, зашушукались, но подходить к столу никто не решился. Раздался чей-то голос:
— Много ли надо?
— Для снаряжения и вооружения полка требуются немалые средства, — пояснил Никифоров, уже не вставая с места. — Я думаю, неясностей тут быть не может. Чем больше внесем в сие государственное дело, тем будет лучше.
После этого разъяснения других вопросов не последовало. Но и подходить не решались. Все чего-то выжидали.
— Что ж, господа, — поднялся предводитель дворянства с такой улыбкой, словно просил на него не обижаться, — если нет смелых, тогда будем приглашать по списку. — Он придвинул к себе лежавшую на столе бумагу, посмотрел в нее и выкрикнул: — Господин Титов, прошу!
Титов, не поднимаясь с места, запротестовал:
— Почему именно я?
— Вашей фамилией открывается список.
— Сие ничего не значит. Есть дворяне побогаче меня. Пусть они первыми будут.
— Так вы тоже не из бедных. За вами более ста душ мужского пола.
— А много ли от них толку? Каждую копейку со слезами выбиваю. Слава одна, что крестьяне.
Говоря это, Титов все же поднялся с места и не спеша приблизился к столику секретаря.
— Так уж и быть, первый так первый… Запишите от меня пять рублей. И, достав из кармана бумажник, он невозмутимо начал рыться в нем, ища нужную ассигнацию.
Начальство смотрело на него с недоумением. Никифоров даже вскочил, не зная, как отнестись к словам помещика — как к шутке или как к серьезному решению.
— Но, милостивый государь, — уставился он на него, — этого слишком мало. Вы можете гораздо больше.
— У меня с собой больше нет.
— Так мы же не просим, чтобы непременно в сию минуту. Вы подпишитесь на приличествующую вам сумму, а деньги можете прислать завтра или послезавтра, как вам будет угодно.
— Я уже сказал, больше пяти не могу. — Титов уже вытащил найденную в бумажнике ассигнацию, но, услышав слова предводителя дворянства, засунул ее обратно. — Не желаете пяти, могу вообще ничего не дать. Не станете же меня приневоливать.
— Боже милосердный, — застонал Никифоров. — Хоть бы прибавили малость.
— Извольте, малость прибавить могу, — оставался невозмутимым Титов. Запишите: семь рублей, и ни копейки больше.
Ушаков смотрел на этот торг с чувством неловкости за темниковское дворянство. Конечно, от Титова можно ожидать все, этот человек имеет отдаленное понятие о патриотизме. Удивляло другое: в зале не раздалось ни одного голоса в осуждение поведения помещика, не желавшего внести приличный вклад в оборонное дело отечества. Дворяне молчали, и их молчание можно было принять за одобрение поведения Титова.
Ушаков встал, и еще не успел Титов расписаться в ведомости и выложить на 'спасение отечества' свои несчастные семь рублей, как с решительным видом подошел к столу.
— Извините, господа, — сказал он, — я плохо себя чувствую и прошу дозволить подписаться вне очереди.
— Пожалуйте, ваше высокопревосходительство, пожалуйте!.. — поклонился ему Никифоров. — Сколько подписать изволите?
— Две тысячи рублей.
— Покорнейше благодарим, ваше высокопревосходительство, покорнейше благодарим! —
