проторчал в стороне, вместо того чтобы по неприятелю с фланга ударить.
— Довольно, господа, — подал голос третий участник беседы, молчавший до этого. — Какой толк теперь говорить об этом? Неприятель прогнан, и на том слава Богу. Наполеону все равно далеко не уйти: не здесь, так в другом месте наступит ему конец.
— Правильно, конечно, конец ему будет, а все же жаль, что из пределов своих упустили. Лучше бы тут его прикончить, на земле русской.
— На земле нашей и без того хватает костей вражеских.
— Вражеских, да не таких. С татарского нашествия более опасного противника на нашей земле, пожалуй, еще не бывало.
Арапову тоже захотелось подать голос, но вместо слов из уст его вырвался стон. Сидевшие у печки тотчас прекратили разговор, обратив лица в его сторону. Подождав немного и услышав повторный стон, майор подошел к нарам и склонился над ним, спрашивая, не помочь ли ему чем. Арапов глазами показал на кувшин с водой, стоявший на подоконнике. Майор налил из кувшина полстакана, позвал товарищей, чтобы помогли приподнять с подушкой голову раненому, и поднес стакан к губам Арапова. Арапов сделал глоток, отдохнул немного, потом потянулся губами к стакану еще и так выпил всю воду.
— Спасибо, — сказал он, приняв прежнее положение. После того как пришел в сознание, это было первое слово, которое ему удалось вымолвить.
Несколько глотков воды оживили его. Ему показалось даже, что он уже может не только говорить, но и подняться, сесть.
Ходячие больные, давшие ему попить, все еще стояли у изголовья, словно ожидали от него еще какой-то просьбы. Его пробуждение, видимо, их очень поразило, и они не могли решить, как с ним быть.
Вошел лекарь — седенький, пухленький, какой-то домашне приятный. Посмотрев на Арапова, на его открытые глаза, обрадовался:
— Проснулись, боженька мой? Славно, славно! А мы уж совсем было приуныли. Шутка ли, шесть дней без памяти! Много крови потеряли, оттого и без памяти находились, боженька вы мой.
Он положил ему на лоб свою мягкую прохладную ладонь, подержал немного, потом пощупал пульс и остался доволен:
— Теперь на лад пойдет, боженька мой, на лад!
Через час он принес куриного бульона, сам стал кормить его из ложечки.
— Это, боженька мой, я ради знакомства стараюсь, — говорил он шутливо. — Завтра с ложкой я уже не приду, завтра сами кушать будете, без моей помощи.
Арапов слушал его приятный голосок, ел и радовался: очень повезло ему, что попал к такому милому доктору! Да и соседи по лазарету попались тоже очень славные. Хорошо!
На другой день Арапову и в самом деле стало лучше, и он даже сумел без посторонней помощи повернуться на бок, а потом и на живот. Лекарю, однако, это не понравилось.
— Лежите спокойно, — предупредил он, — у вас все-таки две раны. Будете напрягаться — не скоро зарастут.
— Две раны? — не поверил Арапов. — Я думал, одна.
— Свежая одна, но у вас и старая открылась. А это, боженька мой, весьма серьезно. — Лекарь, утешая, погладил ему руку. — Просто не знаю, как с вами быть… Надобно бы вам в Россию, в госпиталь настоящий, да рискованно в таком состоянии отправлять. Боюсь, не выдержите, боженька мой.
Дни проходили за днями. Арапов много спал, не отказывался от еды, но силы восстанавливались медленно, раны не закрывались. Между тем майор, раненный в голову, и два его товарища, имевшие легкие ранения, выздоровели и уехали в свои полки. Их места в лазарете заняли другие. Один из новых больных, с неприятельской пулей, угодившей ему в бедро, к счастью, в мягкое место, сделался лекарю добровольным помощником в уходе за тяжелоранеными. Это был капитан Березовский, служивший до ранения у генерала Ермолова, красавец и балагур. Он много знал забавных историй и мог рассказывать ночи напролет. Арапова его истории не трогали, пролетали как-то мимо ушей, но один рассказ запомнился. Рассказ этот касался адмирала Чичагова, которого капитан считал главным виновником благополучной переправы Наполеона через Березину.
— Значит, так, — рассказывал капитан, выдвинувшись со стулом на середину помещения, чтобы его могли лучше видеть, — повел наш адмирал армию свою в Игумен, видит: нет там Наполеона. Почесал затылок и повернул обратно. Только тронулись в путь, как вдруг появились французы. Что делать? Растерялся наш адмирал. Растерялся и говорит своему начальнику штаба: 'Иван Васильевич, не умею я в сражениях распоряжаться войсками, не научился еще, прими команду и сам атакуй неприятеля'. А Иван Васильевич разумел в таком деле не больше своего начальника. Однако виду не подал, принял команду и атаковал. Но так атаковал, что будто лицом в грязь шлепнулся. Опрокинули его французы, пришлось нашим улепетывать. В том деле адмирал наш серебряный сервиз потерял и теперь, говорят, оловянным блюдом пользуется. Дорого обошлось ему боевое крещение.
Капитан захохотал, но, кроме него, никто больше не засмеялся. Слушатели промолчали.
— Не смешно? А я думал, животы от смеха надорвете. — На лицо капитана неожиданно легла тень разочарованности. — Собственно, вы правы. Тут не до смеха. Тут плакать надо. — И, посидев молча, повеселел снова: — А все же, господа, я верю в справедливость, верю, что придет время, когда не будет хода в верхи всяким бездарностям, а будет в России торжество истинных талантов.
Кто-то из больных шумно, многозначительно вздохнул: мол, когда-то еще будет!.. Кроме этого вздоха, в ответ ничего более не последовало.
Капитан Березовский оказался родом из той же губернии, что и Арапов, — Пензенской. Это обстоятельство их быстро сблизило. Капитан стал ему вроде няньки, жалел его. Однажды кто-то принес ему два лимона, он не стал их есть, а отдал Арапову.
— Тебе, землячок, — говорил он, — чтобы выздороветь, не лекарства нужны, тебе наших щей пензенских, горячих, да мяса, да молока вволю, да меду!.. На здешней похлебке кровицы себе не прибавишь. Выбираться отсюда надо.
Лекарь был такого же мнения.
— Думать тебе о возвращении в армию не можно, — сказал он однажды. — Готовься, боженька мой, будем отправлять тебя в Россию.
Под Россией лекарь разумел центральные губернии. В какую из них попадет Арапов, это его не тревожило. Главное для себя он видел в том, чтобы отправить тяжелобольных подальше, в глубь России, а что там с ними будет, пусть о том другие думают.
Арапова повезли перед самым новым годом, укутав в тулуп и обложив со всех сторон сеном. Дорога была долгой, но не очень мучительной. Он почти все время спал. Ночью, когда останавливались ночевать в какой-нибудь деревне, бодрствовал, слушал шорохи, коих всегда много в крестьянских избах, а утром, как только его укладывали в сани, мгновенно засыпал.
Так ехали до самой Коломны. В Коломне мест в госпитале не оказалось, но, осматривая больных, доставленных с обозом, местный лекарь нашел Арапова очень слабым, не способным продолжать путь, и приказал санитарам внести его в помещение, и без того переполненное больными. Арапову с трудом нашли место на полу у двери, откуда несло страшным холодим.
В новом госпитале Арапову стало хуже, временами он терял сознание. Впрочем, лекарь уверял, что это не страшно, что это у него от длительной дороги и что через неделю, а может быть и раньше, ему можно будет ехать дальше. Куда дальше? Этого он и сам не знал. Не все ли равно куда — туда, где в госпиталях места имеются.
Несколько дней спустя Арапова и в самом деле отправили в это самое «дальше». Только на сей раз уложили его не в сани, а на обыкновенную телегу. Таких телег вытянулось по дороге до сотни. Еще до снега тамбовские и пензенские крестьяне доставили на телегах фураж для армии, а теперь, уже по зимней дороге, пустыми возвращались обратно. Этим-то и воспользовалось начальство, чтобы разгрузить госпиталь.
Хозяином подводы у Арапова оказался крестьянин из Краснослободского уезда Пензенской губернии, человек угрюмый, неразговорчивый. За все время Арапов услышал от него только два или три слова. Зато санитар, ехавший на другой подводе и отвечавший за всех больных, теребил Арапова на всех остановках — спрашивал о самочувствии, щупал, не охладело ли тело, совал в рот водку. И когда останавливались на
