лишь одной медициной. Она — аристократическая натура с широкими интересами, особенно в области искусств. Дворянка-южанка попала в мещанскую еврейскую среду средней полосы России. Я уверен, что только благодаря своим исключительным человеческим качествам она смогла приспособиться к этой совершенно чуждой среде, и все же осталась самой собой. Мама была абсолютно лишена не только антисемитизма, но даже самой поверхностной настороженности против этой нации. И надо сказать, что еврейские родственники отца всегда любили эту русскую женщину чуть ли не больше, чем своих родных. Да и, по правде говоря, какие они были евреи? Хотя моя бабушка по отцу была дочерью раввина, жизнь в большом русском городе всех их ассимилировала. А революция всех уравняла. Так в моих родителях сошлись две противоположности, и они вместе прожили счастливые пятьдесят лет.
Мама рассказывала:
— Когда он сделал мне предложение, я не знала, что ответить. Но в Сухуми жили тогда другие казанцы, которые знали Заков. Они сказали мне: «Выходите за него, семья у них хорошая, они все люди хорошие». А мне так хотелось ребенка, что я согласилась.
Ей уже было двадцать семь лет и, насколько я могу себе представить, она совсем не была влюблена в того, за кого вышла замуж. Есть такое тонкое и мудрое наблюдение: из двух целующихся один целует, а другой только подставляет щеку или губы. Многих женщин, даже красивых, судьба обходит большой любовью. Маме нравилось, что ее муж — доктор, ученый человек. Все его знакомые тоже были доктора и профессора. И маме хотелось, чтоб и ее сын стал ученым. Свою нерастраченную любовь она перенесла на меня.
— Когда я в первый раз вынесла тебя из дома на снежный морозный воздух, тебе была всего неделя. Я несла тебя на руках — на санки или коляску у нас денег не было. Так я пришла с тобой прямо в Казанский университет. Там я откинула пеленку с твоего личика и сказала: «Смотри, Володенька, когда вырастешь, обязательно стань ученым».
Я этого, разумеется, не помнил, но наставление мамы выполнил.
Когда мне было пять лет, мы переехали в Москву. Я пошел в школу под отцовской фамилией. Случилось так, что в самый первый день учительница спросила:
— Дети, вы знаете, что такое национальность?
Все радостно закричали:
— Знаем!
— Сейчас я буду называть национальности, а вы поднимайте руки, если это ваша национальность.
Это выглядело, как игра, и мы так же весело согласились. Она сказала:
— Русские, — и поднялось большинство рук. Я тоже хотел поднять руку, помня, что моя мама русская. Но, пока я размышлял, она быстро перечисляла дальше:
— Украинцы, белорусы, грузины…
Каждый раз поднималось несколько рук. Наконец, она сказала:
— Евреи.
Тут я обрадовался, что тоже могу поднять руку. Но как только я это сделал, большинство детей повернулись в мою сторону и засмеялись, указывая на меня пальцами:
— Зак — еврей! Зак — еврей!
Я растерялся, а учительница строго сказала:
— Ребята, не надо смеяться над Заком. Евреи — такая же национальность, как и все другие.
Но я уже тогда понял, что, очевидно, эта национальность все-таки не совсем такая, как другие…
Я рассказал об этом происшествии дома, отец расстроился и взялся за голову. Но мама решительно перевела меня в другую школу, теперь уже под своей фамилией. Так я стал Голяховским.
Мои родители долго бедствовали, как большинство людей в те времена. Мы ютились в одной комнате в коммунальной квартире. Но потом карьера отца пошла в гору; он стал профессором хирургии и очень популярным доктором среди московских звезд искусства.
По образу и подобию отца я стал доктором и хирургом, а мама привила мне любовь к искусству, особенно к литературе, и больше всего — к Пушкину.
Я всегда обожал ее и уже в раннем возрасте дал этому моему чувству обоснование:
— Я тебя очень люблю. Знаешь, почему? Потому, что сколько мам есть на свете, а никто не хотел меня выродить, а ты взяла и меня выродила.
Детская логика. Но и теперь, на старости лет, я считаю, что мне повезло, оттого что меня ВЫРОДИЛА именно моя мама!..
Нет смысла лишний раз говорить, что люди, эмигрировавшие в Америку в преклонном возрасте, болезненно переносят столь резкие перемены и новое окружение. Сколько раз я слышал от старых иммигрантов:
— Господи, какую я глупость сделал, что приехал!
— Пешком бы, кажется, пошел обратно, если бы мог!
— А чего здесь хорошего? И люди другие, и все другое!
Это — как при пересадке деревьев: молодые побеги быстро и легко приживаются и начинают буйно расти, а старые деревья болеют, привыкая к новому грунту. Но моя мама и в этом была исключением. Ей все вокруг было интересно, она часто говорила:
— Я каждое утро благодарю Бога за то, что мы в Америке.
Конечно, она страдала после смерти отца, случившейся через год после нашего переезда. Конечно, она тяжело переживала мое неустройство в первые годы и ошибки своего внука. Но она никогда ни на что не жаловалась, никогда себя никому не навязывала. Зато как она гордилась моим продвижением в медицине, как радовалась моим книгам!
Она любила жизнь, умела ее наблюдать и получать от нее удовольствие. Вскоре после переезда она познакомилась с жившими рядом иммигрантами-евреями из разных городов Союза, и вокруг мамы сплотилась небольшая компания. Почти все вдовы, с очень разным культурным уровнем, они сошлись случайно, но потом были долгие годы крепко спаяны. Как между всеми стариками, случались между ними интриги и разногласия, но мама, всегда выступавшая арбитром, умела помирить спорщиков. Она говорила:
— Мы друг друга не выбирали — нас Бог свел.
На старости лет у большинства из них обнаружилась приверженность к иудейским ритуалам. И, хотя мама была единственная русская среди них, они всегда ее приглашали на свои праздники.
Все годы мама упорно учила английский, ходила на вечерние курсы и занималась сама дома, исписывая упражнениями толстые тетради. И она освоила язык настолько, чтобы объясниться в любой ситуации, но главное — понять, что ей говорят. Это был уникальный случай среди иммигрантов ее возраста. Впрочем, она во всем была уникальна.
С туристической группой мама ездила в Канаду, во Флориду, в Париж и Бельгию, даже летала в Израиль: ей хотелось посетить святые места. На старости она, как и ее новые друзья евреи, стала религиозной, хотя и не слишком. Неподалеку от ее дома была украинская церковь Святого Володимира. С русской церковью разницы там почти не было, и мама стала ходить туда, как в клуб. Но к своей вере она относилась с некоторым юмором, рассказывая:
— Вчера была в церкви и все клянчила и клянчила у Бога…
Как живут старые иммигранты из Союза, которые никогда в Америке не работали? Казалось бы, на что им рассчитывать? Но в американском обществе сильно развита забота о стариках, не исключая иммигрантов. Всем, кому больше 65 лет, назначается пособие SSI (Supplemental Security Income — дополнительное социальное обеспечение), около 550 долларов в месяц. И мама получала столько же, и ей хватало. Одно время она стала подрабатывать, ухаживая за больной старой иммигранткой. Только ее поездки за границу и в летний лагерь оплачивал я. Всем получающим SSI полагаются отдельные квартиры. Мама платила 150 долларов за квартиру в государственном доме для людей с низким доходом. Это не значит, что такие дома плохи, наоборот, они все вполне приличные. Социальные службы города предоставляют пожилым иммигрантам страховку «Медикейд», оплачивающую прием в поликлиниках, лекарства и транспорт в госпиталь и обратно, а после 65 лет еще и вторую страховку — «Медикер», дающую возможность наносить визиты частным докторам. Если по состоянию здоровья престарелые иммигранты
