Трудно было поверить в такое, но скорее всего так и было.
Я помнил, как мать Гизая в самом начале лечения просила Виктора:
— Доктор Френкель, а можно удлинить ножки еще на несколько сантиметров?
И Виктор шел у нее на поводу. А теперь адвокат Гизая, выдавая своего клиента за «жертву хирургов- бандитов», предъявлял обвинение всему госпиталю и за это надеялся получить неслыханную сумму в сто сорок миллионов!
Хотя обвинять всех поголовно было абсолютно нелогично, но, по законам судопроизводства, Тед Розенцвейг должен был всех упомянутых в иске по очереди вызывать на собеседование и инструкцию перед показаниями на будущем суде. Дело тянулось более года, доктора госпиталя давали показания и в результате многие из них все больше критиковали илизаровский метод:
— Тебя уже вызывали для показаний?
— Вызывали. А тебя?
— Тоже вызывали. Да, эти илизаровские операции дают слишком много осложнений.
— Ты прав. Поэтому меня больше не заставят их делать.
Когда спрашивали об осложнениях после операций самого Илизарова, он отвечал: «Делайте все правильно, и не будет никаких осложнений». Тезис, конечно, верный. Но чтобы делать все правильно, этому нужно научиться. А вот учиться-то теперь, после образования Центра под новым руководством, было уже не у кого. Я с грустью видел, что в нашем госпитале делалось все меньше илизаровских операций. Даже Аркадия перевели в санитары операционного блока. К сожалению, он так и не смог сдать врачебный экзамен.
— А что, Владимир, не вышло у меня со врачебным, так я сдам на ассистента доктора и перейду в другой госпиталь, где делают илизаровские операции, и тыры-пыры.
Виктор сам же и помог Аркадию найти место в Филадельфии, где все успешнее осваивался и применялся метод Илизарова. Другие госпитали по стране стали нас обгонять.
Я никогда больше не обсуждал с Виктором, что произошло с илизаровским делом, которое мы с ним так удачно начали. Если он сам не говорил, то и мне не следовало поднимать эту болезненную тему. Ему уже было под семьдесят, он уже не был директором, уступив это место своему ученику, доктору Джозефу Зукерману. Как президент госпиталя, он больше сидел в кабинете или на заседаниях и редко появлялся в операционной. По старой дружбе я продолжал заходить к нему, но мы все меньше говорили о работе. Нередко я заставал его дремлющим в кресле или играющим в пасьянс на компьютере.
— А, Владимир, заходи, заходи!
И мы говорили о путешествиях, о семьях, обо всем, но не о работе.
Настал день, когда он сказал:
— Знаешь, я прекратил делать операции.
— Как, Виктор?! Ты совсем не будешь оперировать?
— Совсем.
Я расстроился: мне вспомнилось, как я пришел к нему восемь лет назад, как он предложил мне работать с ним, каким он был энтузиастом. «Sic transit gloria mundi» — «Так проходит мирская слава»…
После работы я зазвал его в свой кабинет и открыл бутылку вина «Хванчкара»:
— Виктор, выпьем за твою прошедшую долгую хирургическую карьеру и за нашу дружбу.
За долгие месяцы судопроизводства адвокат Гизая снял обвинение со всех, кроме нас с Виктором, и уменьшил просимую сумму всего… до десяти миллионов. Тед был уверен, что он выиграет дело и нам не придется платить вообще ничего. Но суд не состоялся: Виктор дал указание Теду договориться о соглашении сторон. Зачем он это сделал, я так и не понял. По этому соглашению Гизай получил один миллион восемьсот пятьдесят тысяч долларов. Деньги оплатила страховая компания Виктора, он просил исключить меня из обвинения, взяв финансовую ответственность только на себя. Для него это не было ни потерей престижа (он уже не оперировал), ни потерей денег (за страховку он уже не платил). В прессе было сообщение, что за доктора Френкеля страховая компания заплатила по соглашению эту громадную сумму. И доктора госпиталя переговаривались:
— Вот как дорого обходятся ошибки в илизаровских операциях! Это не для нас.
Тед ужасно расстраивался:
— Владимир, я был уверен, что выиграю суд.
Через день мне позвонила мать Гизая. Шесть лет я ничего от нее не слышал. Как ни в чем не бывало, вкрадчивым тоном она заговорила:
— Доктор Владимир, вы знаете, как мы вас уважаем и ценим. Мы с Гизаем хотим, чтобы вы сделали ему операцию по исправлению его кривых ножек.
— Извините, — сухо сказал я, — обратитесь к кому-нибудь другому.
Хирург и Смерть
У меня умерла больная, женщина семидесяти пяти лет. Неделю назад я сделал ей операцию — заменил почти разрушенный артрозом тазобедренный сустав на искусственный. Операция и лечение после операции — все шло без осложнений. Она уже ходила, и в тот день ее должны были перевести в реабилитационное отделение, даже вещи были сложены. И вдруг… меня вызвал по радио громкий голос оператора:
— Доктор Владимир, доктор Владимир — код восемьдесят восемь, код восемьдесят восемь!
«88» — условный код критического состояния, сигнал к реанимации умирающего…
Когда я прибежал в палату, там уже работала реанимационная бригада, все сгрудились над кроватью, делали электрическую стимуляцию сердца и его массаж… ничего не помогло.
Скорее всего у нее произошел инфаркт — закупорилась одна из артерий, и сердце остановилось. У нее уже был раньше один инфаркт, много лет назад, но она поправилась. Я знал о том инфаркте, перед операцией консультировал ее с кардиологом. Обследование показало хорошую работу сердца, и он дал разрешение на операцию. Но вот…
Бригада ушла, я стоял возле покойной и думал о том, что надо позвонить ее сыну. Это был заботливый неженатый человек средних лет, он жил вместе с мамой и обожал ее. Полгода назад он привел ее ко мне на прием, нежно поддерживая под руку. Она еле шла с палочкой, жалуясь на боли в ноге. Я сказал, что помочь можно только операцией. Сын тревожно спросил:
— Доктор, а как вы думаете, выдержит ли мамино сердце?
— Перед операцией ее сердце проверит кардиолог. Я буду делать операцию только с его разрешения.
Тогда они оба на операцию не решились. Через полгода он позвонил Изабелле и попросил записать маму на прием. Изабелла грустно сказала:
— Владимир, опять звонил тот сын и чуть не плакал. Такой заботливый и трогательный.
Боли в ноге за полгода усилились, и он сказал мне:
— Мы согласны на операцию: мама не может жить с такими болями.
Он проводил маму до операционной, навещал каждый день, радовался, что все позади. А теперь мне предстояло сказать ему, что мамы нет, и признать, что мы, доктора, были не правы: не будь операции, она могла пожить еще. Смерть — это факт, со смертью спорить нельзя.
Хирурга смертью невозможно ни удивить, ни напугать. Никто чаще хирургов не видит этот жуткий момент ухода жизни из тела, замирания последнего вздоха и угасания последнего взгляда, момент, когда прекрасное создание природы — человек — превращается в конгломерат химических веществ.
Но хирургам и при смерти больного надо быть спокойными и уверенными — для себя и для других. Со студенческих лет и до конца хирургической работы я видел разные картины умирания: неожиданную смерть ангела-ребенка и смерть столетней старухи, призывающей свой конец; я видел смерть в муках и корчах от невыносимых страданий и смерть спокойную, без мучений и переживаний, мгновенную; я видел массовую гибель людей при катастрофах и видел смерть парадную — на подушках, в кругу прощающейся семьи… Присутствуя при разных смертях, я наблюдал за собой и за своими коллегами, когда мы все отчаянно
