Однако на здешний артиллерийский парк он глядел глазами бомбардира Петра Алексеева, заряжавшего пушки и поджигавшего трут под Азовом. Артиллерия кенигсбергская, пушки здешние были много превосходней… А снаряд много лучше. Выучиться бы, дабы сию науку на будущие времена применить. И он сказал о своем желании Фридриху.
— О, зачем дело стало, — молвил Курфюрст. — Наш главный артиллерист полковник фон Штернберг охотно просветит вас, и весь наш арсенал будет к вашим услугам.
Полковник фон Штернберг подивился любознательности русского царя. А более всего — его ухватистости, способности с первого раза вникнуть в суть дела. Ему еще ни разу не приходилось видеть столь способного ученика. И свой восторг он выразил в аттестации, которую выдал господину Петру Михайлову в том, что он в непродолжительное время, к общему изумлению, такие оказал успехи и такие приобрел сведения, что везде за исправного, осторожного, благо искусного, мужественного и бесстрашного огнестрельного мастера и художника признакаем и почитаем быть может.
Все были довольны друг другом. Полковник, подписывая аттестацию, разумеется, знал, с кем имеет дело, но Петр вел себя как признательный ученик, ничуть не чинясь.
Отъелись, выспались, поглазели на весь уклад бранденбургской жизни. Петр отметил про себя: чисто живут, исправно. Чище, чем наши иноземцы на Кукуе. Те от нас грязи и смраду выучились и переняли кой что.
Нам бы так жить. Да больно прилипло худое к телу мужика. Может, оттого, что раб он, а рабу место в стойле, а не в доме. А тут рабства нет. Нам сего не достичь, у нас иной уклад жизни и его не перевернешь и за полвека, а может, и не за один век. Какому чудодею это под силу.
Петр хотел добра. Но так случилось, что на пути его то и дело вставало зло. И не просто — великое зло. А с ним он распрощался беспощадно.
И еще — царь был безудержно любознателен. Ему хотелось проникнуть в суть вещей. И все творить своими руками.
Рвать зубы, к примеру. Или оперировать, как хирург. Он брал уроки анатомии у голландца Рюйша. Или учился пиротехнике и любил устраивать огненные потехи.
Его постоянной страстью и увлечением стало токарное ремесло. Настанет время, когда за ним в походы станут возить токарный станок. Петр достиг в этом деле совершенства — свидетельствует один из собратьев-токарей Нартов. Изделия юного правителя остались в музеях; например, костяное паникадило ажурной работы.
Нетерпение гнало вперед и вперед. Он осел в небольшом голландском городишке Саардаме. Урядник Петр Михайлов стал учеником тамошних корабелов. Быть в учениках по Петру — достигать совершенства в том деле, которому учишься.
А учился бы он всю жизнь. И вся его жизнь стала учением. В Саардаме царя, как известно, кликали «Питер Баас» — большой Петр.
Он и в самом деле возвышался над всеми как каланча. Топор, как мы знаем, самый простенький инструмент. Первые топоры на земле делались из острых осколков кремня. Топор был первым инструментом человека. Да еще молоток. Тоже казенный.
Казалось, что топор годится только для грубой работы. Но Петр засматривался на искусных голландских плотников. Топор в их руках становился резцом скульптора. Деревянные изображения святых, главным образом Николая Чудотворца, покровителя всех плавающих и путешествующих, украшали нос и корму судна.
С рассветом он спешил на верфь. Здесь на стапелях высились остовы судов. Петр сливался с массой мастеровых — в такой же рабочей одежде. Единственное, что отличало его, был рост: два метра пять сантиметров. А еще неимоверная сила, которая нарастала с каждым днем. И вот что удивительно: был узкоплеч и носил рубахи сорок шестого размера, но, разумеется, какого-нибудь шестого или седьмого роста.
Чиниться было нельзя: о его царском происхождении друзья-плотники не ведали. Он был с ними на равной ноге. В Саардам заглядывали любопытные: подивиться. Не на царя — на диковинного русского великана, плотника русского. Слова «урядник» тут никто не знал.
— Мин херц Питер, — звал плотник Якоб, работавший с ним в паре. — Пора пошабашить. Пойдем заправимся.
Собутыльник он был изрядный. На своем ломаном голландском предпочитал много не говорить — больше слушал и совершенствовался в языке. Только знай себе просил наполнить кружку.
Дела важные, государственные, были оставлены еще в Пруссии, где великое посольство пробыло долее, чем предполагалось. Решался важнейший вопрос: кому быть на польском троне.
По смерти воинственного короля Яна Собеского на польский престол явилось несколько претендентов. Меж них был сын покойного короля, Марк граф Баденский Людовик, герцог Лотарингский Леопольд, и другие владетели графств и княжеств. Но более всего шансов было у курфюрста Саксонии Августа II и у французского принца Конти.
Француз на польском троне был опасен для России: Франция традиционно обнималась с турецким султаном, извлекая из этого разные выгоды для себя. «Вечный мир» с Польшей, заключенный еще князем Василием Голицыным, был под угрозой. Петр велел так и объявить ясновельможному панству: изберете француза, быть нам в недружбе. И приказал князю Ромодановскому на всякий случай продвинуть русскую рать к польской границе.
Подействовало. Избрали Августа. Петр послал ему поздравительную грамотку. В ответ Август, как докладывал русский резидент Никитин, поклонился Петру чуть ли не до земли и клятвенно обещал выступить с ним в союзе против вековечного врага Христова имени турецкого султана. По своему простодушию Петр поверил. Позднее они сошлись. И остались довольны друг другом.
Август был бражник и бабник: обсеменил всю свою Саксонию, и как утверждают хронисты, оставил после себя несколько сот детей. У него было прозвище — Сильный. Он и в самом деле обладал недюжинной силой, и они с Петром не раз тягались, кто кого. Свивали в трубку серебряные тарелки, разрывали подковы, сгибали монеты; словом, казали себя, друг другу не уступая. Еще играли в любовные игры с прекрасным полом, на этом поприще тоже старались перещеголять друг друга.
Но Август Сильный был союзник бессильный. Он не пришел на помощь Петру, когда тот в ней нуждался, и трусливо бежал от Карла XII, а потом изъявил ему полную покорность.
…Инкогнито Петра открылось по совершенной случайности. Один из голландцев, пребывавших в России, написал в Саардам отцу о том, что к ним катит русское посольство во главе с самим царем, который высок ростом, на щеке бородавка и голова дергается. Это было следствие перенесенного потрясения в детстве, и ни один врач не мог сего унять.
И саардамцы тотчас признали в плотнике Питере русского царя и немало тому дивились. Петр принужден был покинуть комнатенку, которую снимал, и после восьмидневного пребывания в Саардаме спешно выехать в Амстердам, забрав плотницкие инструменты.
Он было устроился на тамошней верфи плотником — дерево манило его; запах, податливость, своего рода бессмертность, способность принимать ту форму, которую задумал человек. Но и тут от зевак не было покою. Молодой человек демонстративно не отзывался на подобострастные обращения, вроде «ваше величество» или «государь», а только когда к нему обращались, как к плотнику Питеру.
Тем временем в Амстердам торжественно въехало великое посольство во главе с Францем Лефортом, и ему, само собою, был устроен торжественный прием.
Бургомистром Амстердама был старый знакомец Петра Николас Витсен. Некогда он побывал в Московии — еще при Алексее Михайловиче, — добрался аж до Каспийского моря и издал книгу «Татария восточная и южная», которую перевели на английский, французский и датский языки.
Он-то и стал покровительствовать плотнику Питеру. Для него на верфях был специально заложен фрегат, а еще старался как можно полнее насытить неистощимую любознательность царя. Он, к примеру, повел его на бумажную фабрику, где царь попросил посвятить его во все секреты бумажного производства. Уведав все, он схватил ковш, черпанул бумажной массы и вылил ее в форму. Радовался как дитя: экий получился гладкий лист.
Потом, высунув язык от усердия, проводил часы в гравюрной мастерской: мало-помалу под резцом возникал рисунок — торжествующий ангел несет в руках крест и пальмовую ветвь, попирая ногами
