нами в последние полгода, просто не мог — сил, чтобы сопротивляться болезни, больше не оставалось. После безнадежного курса в лучшей клинике, куда его устроил Ленчик, Алекса отпустили домой — умирать. Он и умирал тихо, в Ленчиковом офисе, у всех на глазах. Тогда еще офис был полон людей, телефонных звонков и факсов. Тогда еще в нем толклись журналисты и телевизионщики. Их было не так много, как на пике нашей популярности, но они все же были. И охотно общались с Алексом: волна нашей славы накрыла и его. Но ни журналистов, ни телевизионщиков я не видела в упор — я видела только глаза Алекса.
В них не было ни жалости к самому себе, ни страха перед смертью; в них не было ничего, кроме желания обмануть судьбу. «Девчонки, я с вами, а значит, ничего не изменилось. Вы помните наши первые гастроли в Сургуте, когда фаны снесли милицейский кордон?.. Вы помните окончание записи первого альбома, когда мы обливали друг друга шампанским, а потом протирали пол свитерами?… Вы помните нашу поездку в Сосново, когда мы валялись в снегу и ржали, как ненормальные, и Динка грела руки у меня под курткой?.. И орала, что с сегодняшнего дня мир принадлежит нам, и требовала занести это в протокол… Вы помните?… Вы помните?.. Вы помните?..» Мы не были на его похоронах, чертовы гастроли, а по приезде Ленчик даже забыл сообщить нам об этом. А мы забыли спросить — как там Алекс? Смерть Алекса всплыла чуть позже — необязательно, в каком-то из наших разговоров с Ленчиком; разговоров, которые все больше походили на грызню. Нынешний директор — откровенный подонок, накалывает с бабками, вот Алекс никогда себе этого не позволял… Кстати, Ленчик, как там Алекс, что-то давно его не было видно…
А-а… Алекс… Черт, он ведь умер, девчонки… А я забыл вам сказать, замотался, сами понимаете. Так что там новый директор?.. И вот теперь. Сначала Алекс, а теперь…
— Кто? — выдохнула я.
— Виксан.
.. На кладбище Ленчик плакал. Неумелыми, злыми слезами. Народу было немного: мы с полупьяной Динкой, которая тотчас же начала строить глазки молодому флегматичному могильщику; пара старых Виксановых друзей, героинщиков со стажем, один вид которых мог вусмерть напугать обывателя. Ее последний бойфренд, экзотичный жиголо с узкими ленивыми глазами и губами цвета черной смородины, полная противоположность белесой Вике. Красивый, черт, такая красота с неба не падает, а приобретается в обменниках по льготному валютному курсу. Что ж, Виксан могла себе это позволить. Такого, совсем недешевого, парнишку-экзота. Даже Динка, оторвавшись от могильщика, заметила его глянцевую, с ног сбивающую красоту.
— Ничего кобелек, — сказала она мне, когда первые комья земли полетели на гроб Виксана. — Может, замутить с ним?
— Пошла ты…
Но пошла я. Я, а не она. Я приблизилась к плачущему Ленчику и тихонько ухватила его за ремень. И услышала то, что вовсе не предназначалось для моих ушей.
— Сука, — шептал Ленчик. — Сука ты, Виксан. Как ты могла так поступить со мной, сука…
…Происходит то, что и должно происходить: одряхлевший испанский дом потихоньку стирает воспоминания о Виксане и об Алексе, и даже о «Таис». Мне кажется, что мы жили в нем всегда, что мира за его высокой оградой не существует. А унылые звонки Ленчика — через воскресенье — лишь подтверждают эту истину. В какой-то момент они даже перестают меня трогать. Мне даже хочется, чтобы Ленчик не звонил, чтобы мир и вправду перестал существовать. Теперь уже окончательно. Меня совершенно не тянет отправиться куда-нибудь, хотя бы просто прогуляться. Можно было бы съездить в Барсу, можно — в Сичес, говорят, Сичес захлебывается от праздников… Можно было бы наплевать на все и отправиться в Порт-Авентура, говорят, там полно аттракционов, которые вышибают мозги… В конце концов побережье под боком… Коста-Дорада, земной рай. А рай бы не помешал.
Но для рая нужны деньги, а денег у нас нет.
А даже если бы они и были… Мне не хочется выползать из безалаберной норы Пабло-Иманола, я знаю, что увижу, стоит мне только ее покинуть.
Людей.
Огромную массу людей, жаждущую развлечений. Я ненавижу людей, люди меня достали. Я устала от них в России, слишком устала, чтобы терпеть их еще и в Испании. Если Пабло-Иманол не выгонит нас, если он не спустит на нас своих собак… Что ж, я готова прожить здесь сколь угодно долго. Тем более что паспортов у нас нет. Нет ничего, что подтвердило бы мое имя. Захватанное журналами и музыкальными каналами, интернетовскими сайтами, которые больше напоминают сливные бачки… Имя, опостылевшее мне самой до изжоги. Быть может, мне удастся забыть его, и изжога пройдет. И я перестану думать о потерянной славе и превращусь в дохлое насекомое из библиотеки Пабло-Иманола. Или в одну из его книг. Хорошо бы…
Только бы Ангел нас не выгнал! Я готова терпеть и его безразличное «Ола», и его cool джаз, и его собак, и его полуночный громкий трах с Динкой, и полное отсутствие воспоминаний о русской жене. Я хочу остаться здесь навсегда.
Навсегда.
Здесь, за оградой, такой высокой и такой старой, что дом больше напоминает ковчег. Вот если бы еще не было Динки… Но Динка есть, и в этом мое спасение. И единственная надежда. Пока существует эта безразличная испепеляющая страсть Ангела и Динки, я имею право находиться в доме. Я — всего лишь довесок к ней, бесплатное — приложение. Странно, что она до сих пор не сказала Ангелу, чтобы он выгнал меня, ведь я ее раздражаю, ведь она меня ненавидит… Должно быть, все дело в Ленчике, он все еще звонит нам каждое второе воскресенье. Это — почти ритуал. Погребальный. Каждый его звонок заставляет нас с Динкой грызться, собачьи бои, да и только…
— Кем мы вернемся, кем?… — орет на меня Динка.
И у меня по-прежнему нет ответа на этот вопрос. И все же я пытаюсь ответить — только для того, чтобы не злить ее лишний раз.
— Какая разница… В конце концов, нам с тобой только восемнадцать…
— Это не имеет никакого значения…
— Имеет… Ты же сама говорила… Ты хотела сделать сольную карьеру, ты ведь хотела… Все возможно…
— Все возможно?! Сольная карьера… Выйти на сцену в одиночестве… Чтобы все спрашивали, куда же я дела свою половинку? Свое солнышко, своего котика, без которого я просто жить не могла?…
— Не говори ерунды, Диночка… — примирительно блею я, от Динкиных вспышек у меня стучит кровь в висках.
— Отчего же? А, впрочем, ты права… Отчего же мне не выйти на сцену, отчего мне не записать, мать его, диск… О несчастной любви к какому-нибудь мужчинке… Или ко всем мужчинкам сразу… Какие там у нас самые распространенные рифмы: «Меня — тебя»? «Любовь — кровь»? «Член — перемен»? О, отличный сюжет! «Твой член так жаждет перемен»!… Лесбиянка, возвратившаяся в лоно гетеросексуальной любви! Еще одна спасенная душа! Зрители будут рыдать…
— Диночка…
— Думаешь, не будут?
— Вот увидишь, Ленчик что-нибудь обязательно придумает.
— Он уже придумал… Два года назад… Будьте вы прокляты… И ты, и твой Ленчик… Будьте вы прокляты…
Я все жду, когда она меня ударит. Это случалось неоднократно, еще в период триумфа «Таис». Тогда Динка легко распускала руки, а я легко мирилась с этим, папашкина школа. Папашка… папахен… Он по- прежнему квасит, но его бесконечные запои перешли теперь в более цивилизованное русло, смоченное хорошим виски. На водку он теперь и смотреть не может. Я купила ему квартиру у Ледового дворца, он сам на этом настоял: оставаться в старой было невозможно, только ленивый не кидал в него камнем, — папаша бесстыжей извращенки, эй, что ж ты так плохо воспитал ее, папаша?!… Я и сама выслушивала от него тирады позабористее, пока мои деньги не заткнули ему рот. Деньги кого угодно сделают сговорчивым, папахен — не исключение. Грязные оскорбления сменила приправленная виски философия: «Ну что ж, шалава… прошмандовка… и слова тебе поперек не скажу. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше… Делай что хочешь…»
Я все еще жду, когда Динка меня ударит. Но она не делает даже этого. Она и пальцем не хочет меня
