– Мне нечего ему показать.
– Что значит – нечего?
– То и значит.
– А доски?
– Досок больше нет.
Смысл сказанного Домиником не сразу доходит до меня: расписанных досок для серфинга не меньше тридцати, а то и сорока, они не могли разом исчезнуть, они не могли оптом отправиться в прокат, их гибель в огне тоже представляется мне проблематичной – в этом случае сработала бы пожарная сигнализация.
Пожарная сигнализация в нашем отеле всегда была на высоте.
Обойдя Доминика, я направляюсь в комнату, которую до сегодняшнего дня занимали доски. И первое, что я вижу, – огромная карминовая лужа. Ее размеры поражают, одной банкой дело явно не обошлось. Все остальное поражает не меньше, пейзаж после битвы, да и только! Доминик не соврал, досок больше не существует. Вместо них по всей комнате валяются обломки, осколки, щепы – груда бесполезного дерева, еще недавно бывшего мечтами о Марракеше, Касабланке, Рабате. Рыбный рынок разрушен, тщательно выписанные тела женщин обесчещены и густо замазаны краской. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, – кто мог сотворить такое…такое…синонима произошедшему так сходу и не подберешь, даже рейда во франко-арабский словарь будет недостаточно.
– Успокойся. – Голос подошедшего Доминика заставляет меня вздрогнуть.
– Успокоиться?
– Ты кричала.
Разве я кричала?
– Что это, Доминик?
– Ты же видишь…
– Нужно вызвать полицию.
– Полиция не поможет.
– Но… Может быть, хоть что-то уцелело…
Присев на корточки, я начинаю копаться в обломках, прикладывать их друг к другу, и это тоже разновидность пасьянса – хотя, в отличие от пасьянса Фатимы, мой никогда не сложится. Обломков так много, что ими можно было бы растапливать печь на протяжении нескольких дней, а то и недели. Если бы мы жили на севере. Но мы не живем на севере, от этого гипотетические поленья выглядят еще безнадежнее.
– Не стоит, Сашá… Оставь это.
– Я не могу… Не могу так этого оставить.
– Оставь. Я сам их уничтожил. Сам.
Слова Доминика настигают меня в тот самый момент, когда я безуспешно пытаюсь собрать лицо Девушки С Девятью Жизнями. Девушка – не марокканка. Европейкой ее тоже не назовешь: такого сумеречно-золотистого цвета кожи не существует в природе. Я была без ума от доски с Девушкой, я сфотографировала ее первой и первой же вложила в конверт с письмом для знаменитого галериста Алекса Гринблата. О предыдущих восьми жизнях Девушки мне неизвестно ничего, что касается девятой… Похоже, окончилась и она. Была насильно прервана.
Прервана. Насильно.
После чудовищного признания Доминика комната уже не кажется мне обычной комнатой при отеле. Она стала местом преступления, впору обклеивать вход в нее желтой лентой, снимать отпечатки, рыскать в поисках улик и вести пространные рассуждения о действиях серийного убийцы. Ничем не мотивированная жестокость, иррациональность мотива, вот что их отличает. От бойни, которая здесь произошла, мутит; от лужи, занимающей середину комнаты, тянет специфическим запахом крови, ее так много, что хватило бы не на девять – на девяносто девять жизней. А есть еще и другие жертвы. Девушку не воскресишь, и лучше не думать о ее последних минутах. И об ужасе, обрушившемся на ее сумеречно-золотистую кожу. Дополнительные подробности будут выяснены при вскрытии, но уже сейчас общая картина ясна: Доминик – убийца.
Самый настоящий маньяк.
– Зачем ты это сделал, Доминик? – прерывающимся голосом спрашиваю я.
– Мне они надоели.
Не слишком убедительно это прозвучало.
– Но зачем нужно было разбивать их? Таким варварским способом…
– Мне они надоели.
– Хорошо… Если уж они тебе надоели, ты мог бы сделать так, чтобы они не попадались тебе на глаза.
– Я должен был сослать их в багажный отсек? – У Доминика хватает сил отпускать сомнительные шуточки.
– Не обязательно. В конце концов, я… Я могла бы их приютить.
– Ты. А точнее – ты и твой дружок.
Доминик совсем близко, он нависает надо мной подобно горе, пологой, покрытой чахлым кустарником. Гигантские буквы на склоне составляют не традиционное марокканское «АЛЛАХ РОДИНА КОРОЛЬ», совсем
