– Когда я получил письмо о досках, которые малюет ваш друг…
– Там были еще фотографии.
– Я помню. Честно сказать, фотографии меня не впечатлили.
Еще один неожиданный поворот, мы с Алексом несемся по горному серпантину, только шофер на этот раз не я – он.
– Но вы же приехали сюда… ради досок. Ведь так?
– Ради вашего письма. Так будет правильней.
– Вы хотите сказать, что то, что делает Доминик… Не имеет никакой ценности?
– Это выяснится только со временем. Лет тридцать-сорок придется подождать.
– Слишком долго.
– Это не предел, поверьте. Но даже если мы остановимся на тридцати годах… Вас интересует то, что произойдет через тридцать лет?
Через тридцать лет я буду charmantepetite vieille.
– Не особенно.
– Вот видите! Для большинства тридцать лет – синоним эпитафии на собственной могиле, что думать об этом? Никто не согласен ждать. Здесь и сейчас, на худой конец – завтра вечером. Если сказать вашему другу, что через тридцать лет его доски его же и обессмертят, что он вам ответит?
– Он будет польщен.
Я совсем не уверена в этом. Доминик по-свински обошелся с тем, что составляло один из главных смыслов его жизни, и вывод напрашивается сам собой: на бессмертие ему плевать. Но, слепо подчиняясь воле Алекса Гринблата, я снова говорю то, что он хочет услышать:
Польщен. Польщен. Польщен.
– Нет, Сашá. Он будет расстроен. И спросит: нельзя ли передвинуть бессмертие в чуть более обозримое будущее? А заодно приблизить вещи, которые сопутствуют бессмертию.
– Благодарную память? Ссылки в академических изданиях?
– В академические издания никто не заглядывает. Я говорю о вещах, имеющих прикладное значение. О вещах, которыми можно воспользоваться. Здесь и сейчас.
– Что же это за сногсшибательные вещи?
– Слава и деньги, маленькая умница. Слава и деньги. Возможность безграничного влияния на умы идиотов и кретинов, составляющих большинство.
– И недоумков, вы забыли про них. Но, как я понимаю, у недоумков с разумом некоторые затруднения. Как быть с ними?
– Как быть? Задействовать другие центры. Обратиться не к голове, она все равно никак не отреагирует. Обратиться к диафрагме, обратиться к паху – там теснятся самые острые эмоции. Самые основные.
– Неужели вы думаете, что это сойдет вам с рук? Кем вы себя вообразили?
Это все ночь. Остатки шампанского. Две бутылки вылакала я, как провел время Алекс – неизвестно. На ужин он заказал рыбу, к рыбе идет белое вино, может быть, он тоже выпил? Спиртное и ночь развязывают язык, близость женщины, которой ты безумно нравишься, – развязывает язык. А Алекс нравится мне, не заметить этого невозможно. Это все ночь, это все ветер с океана; крепость предположений, теорий и выкладок, которую построил Алекс Гринблат, не так уж безупречна, любой опытный полководец возьмет ее с ходу, не тратя недель на осаду. Его войска войдут через главные ворота и – прямо на них – вздернут Спасителя мира, оторвавшегося от реальности. Не факт, что это приведет Алекса в чувство.
Но есть другой факт, неоспоримый.
Я – не опытный полководец. Я вообще не полководец.
Я – женщина, которой безумно нравится Алекс Гринблат. Вне зависимости от того, кем он является на самом деле.
– …Кем вы себе вообразили, Алекс?
– Я манипулирую меньшинством, которое манипулирует большинством.
Чтобы изречь эту фразу, ему и трех секунд не понадобилось – не что иное, как домашняя заготовка. Фрэнки с его дельфинами, с его сухими строительными смесями и сырным эскортом – всего лишь приготовишка, жалкий дилетант. Фрэнки надо бы взять у Алекса несколько уроков по обольщению красоток, а Жюль и Джим… Их завернут прямо на пороге класса: ступайте-ка на свою тупую лыжню, недоумки!..
– Хотелось бы конкретики. – Так просто я не сдамся.
– По-моему, я выразился достаточно ясно.
– Вы – Билл Гейтс?
– Нет.
– Может быть, вы – президент Соединенных Штатов?
– Ценю ваш юмор, – Алекс по-свойски подмигивает мне. – У нас будет время обсудить это подробнее.
– Когда?
