на что-то экзотическое, непонятное и поэтому неприемлемое. Хотите продолжить знакомство?
— Конечно, — я кивнула. — Но почему вы сказали, что для большинства искусство Дальнего Востока неприемлемо?
— Так и есть. — Художник подвел меня к другой картине. — Смотрите. Что вы на это скажете?
— Это, скорее всего, заросли, — ответила я, — но там кто-то спрятался. Определить невозможно, потому что детали очень размыты.
— Верно. — Иванов довольно улыбнулся. — Классический пример мунхва, то есть рисунка, выполненного с применением размытой туши. А насчет неясного вы также правы. Володька назвал картину «Охотник, подстерегающий тигра в зарослях бамбука туманным утром».
— А у всех картин такие поэтичные названия?
— Конечно. Почитаете на досуге в своей брошюрке и сами в этом убедитесь.
— И все картины нарисованы, как вы сказали… мухва?
— Мунхва, — поправил художник. — Нет, конечно. «Приют мастера…» — это обычный рисунок тушью. Вообще-то различных техник живописи насчитывается почти десяток, но различаются три основных приема. Хва — это простой рисунок тушью, когда все линии видны четко и ясно. Нужно только варьировать толщину линии, и благодаря этому можно изобразить предметы ближе или дальше. Корейцы не знают закона перспективы, все предметы изображены на одном уровне, но разной величины. Еще один прием — это моп- хирхва, когда используется специальная кисть, имеющая волоски разной длины и толщины. Если мы пройдем немного дальше, то увидим несколько полотен, выполненных с помощью именно этого приема. А также есть мунхва, рисунок, выполняемый как раз при помощи размытой туши.
— Удивительно, — проговорила я. — Но, как я поняла, это все выполнено тушью?
— В большинстве своем, — Иванов снова повел рукой по сторонам. — Видите ли, китайцы, а за ними корейцы признавали классический рисунок, выполненный только тушью и только с помощью определенной техники. Володькин опыт тем и ценен, что он раскрыл секреты средневековых корейских мастеров.
Он способен нарисовать картину в стиле О Моннена так же, как это делал сам мастер. А чуть позже я покажу вам его пейзажи, технику письма которых он изучил по картинам Ким Хон До [7].
— Удивительно, — повторила я. — Как же ему это удалось?
— Вы знаете, — Иванов уже вел меня к небольшим полотнам на противоположной стене, — это как раз оказалось и не таким уж трудным. В период советской власти у нас существовали разные интернациональные клубы, можно было спокойно изучать культуру другой страны через какую-нибудь общественную организацию. Главное, повторять, что «этим можно достигнуть лучшего взаимопонимания между братскими народами в деле построения социализма», — с сарказмом процитировал он.
— И помогало? — я непроизвольно усмехнулась.
— Еще как! — заверил меня авангардист. — Благодаря этому Володьке еще при советской власти удалось несколько раз побывать в Корее, и, представьте, не только в Северной, но и в Южной.
— А там-то он как оказался? — Я с недоверием смотрела на художника, может, разыгрывает?
— Очень просто, — Иванов безмятежно махнул рукой. — В Южной он как раз обязан был побывать, чтобы сравнить искусство прогрессивного социалистического северного государства с загнивающим и вырождающимся искусством южного. Понимаете теперь?
— Смутно, — призналась я. — Хотя и сама успела пожить в советское время, а также и в пионерах походить, и в комсомольцах посостоять. Но те времена давно канули в Лету, кажется, что это два века назад было, настолько вся сегодняшняя жизнь не похожа на наше прошлое.
— Ладно, неважно. — Иванов посторонился, пропуская к картинам величественную старуху в высоком шиньоне, и подмигнул мне. — Хотите, покажу свою любимую картину, вернее, несколько любимых?
Я молча кивнула. Мой провожатый казался странным, но привлекательным человеком. Мы прошли мимо нескольких картин, изображавших немудреный сельский пейзаж Пэйского уезда, рыбака в лодке, уборку риса, беседку под плакучими ивами, мост через ручей Ком Бонсай, отшельника, размышляющего над заводью с резвящимися утками, праздник Тано [8]. Я пообещала себе, что обязательно посмотрю их еще раз повнимательнее.
В следующем зале также были картины на корейские мотивы, но какое обилие красок! Художник словно постарался использовать всю цветовую гамму. И если полотна в первом зале привлекали строгостью классического рисунка, выполненного черной или синей тушью, то здесь они поражали своим многоцветием.
— Ну как? — Иванов лукаво смотрел на меня. — Признаетесь, что вы удивлены.
— Конечно, — я кивнула. — Я этого не скрываю. Но почему? Почему там строгий рисунок, а здесь… Или это тоже какой-то прием?
— Прием, — Иванов улыбался, как человек, которому открыта тайна, неизвестная прочим. — Этот прием Володька изобрел сам. Собственной персоной. Он брал какой-нибудь сюжет из корейской мифологии или литературы, часто даже уже запечатленный художником, и применял краски. Корейская классическая живопись, которая исходит от китайской, признает только тушь. Но он совместил манеру классического корейского письма с европейским наложением красок. Видите, насколько оригинально получилось? Правда, некоторые критики морщатся, мол, что это за самодеятельность? Получается ни то, ни другое, а так, нечто среднее, но в свое время Карчинский показывал свои работы Сим Хон Дою и Ким Пен Лину, ведущим корейским художникам нашего времени, и они оценили новаторство Володьки по достоинству.
— Занятно, — пробормотала я. — Кто бы мог подумать!
— Никто и не мог, а Володька взял и сделал. Смотрите, как необычно выглядят в красках птицы- цветы. — Он подвел меня к большому полотну, изобиловавшему желтым, оранжевым, золотистым и черным цветом. — В этом жанре написаны сотни картин, он появился еще в XV веке, но Карчинский сумел придать своим цветам-птицам новое звучание.
— Вы так говорите, — я повернулась к своему спутнику, — словно экскурсовод.
— Ну что вы, — он смутился. — Просто мне это очень нравится, и я хотел, чтобы это понравилось и вам.
— Зачем? Зачем вы хотите, чтобы это понравилось мне? — Я посмотрела на художника в упор.
— Видите вот это? — Авангардист тронул меня за плечо.
Я обернулась вслед за художником к полотну. Молодая девушка в пышном одеянии сидела на коленях и держала в руках вазу. Казалось, что она замерла, любуясь ее причудливой формой и прихотливым рисунком. Она не обращала внимания ни на осыпающиеся лепестки вишни, ни на поющих птиц, сидящих на ветках, ни на пение подруги, которая неподалеку перебирала струны инструмента, немного похожего на украинскую бандуру.
— Это ваша любимая картина, Станислав?.. — Я впервые назвала художника по имени.
— Да, — он кивнул. — Не правда ли, прелестно?
— Очаровательно, — согласилась я, — но теперь ваш черед, расскажите, что вы видите.
— Я вижу… — Он немного задумался. — Мне известно название, но все же… Две молодые девушки- кисэн [9] вернулись домой после праздника. Они устали и вышли отдохнуть в сад.
Но молодость есть молодость, и одна из них взяла кым [10], чтобы немного развеселиться, и начала напевать. А ее подруга решила срезать веточку сливы, чтобы поставить в вазу мэбен, но залюбовалась ее формой. Дунул ветер, и лепестки мэхва осыпали их, но девушки не обращают внимание на белый снегопад душистых лепестков.
— А вы, оказывается, поэт, — не удержалась я, — рассказали целую историю, глядя на картину. Чтобы так сказать, нужно на самом деле проникнуться духом Востока.
— Вы смеетесь? — Иванов выглядел несколько обескураженным. — Вам не понравилось?
— Напротив, — серьезно ответила я. — А как, кстати, она называется?
— Очень просто, — Иванов потер лоб, — даже несколько прозаично: «Девушка с вазой мэбен в саду».
— Вазой… Простите, второй раз вы произносите это слово… А что оно означает? Вы все знаете, а мне очень интересно.
— Мэбен? — Иванов снова оживился. — Так называются вазы особой формы, которые предназначены
