вдрызг разругавшегося с метрополией Ташкента, с его урюком, Алайским базаром и дынями в декабре. А какой пленительный был мальчик — Джавахир, Джава, Джавуся… Одна-единственная ночь в «Красной стреле» — и он поселился в ее комнате на Петроградке. Его друзья, невесть как оказавшиеся в Питере (узбекский оплот сопротивления вероломному Западу, пятая колонна имени героини труда Мамлакат Наханговой), жили у них месяцами, меланхолично покуривали травку и называли ее «Наташа-хом». Так, форсируя окончания, обращаются к старшим по возрасту женщинам.
Очень почтительно.
Джава был младше ее на семь лет и тоже курил траву. И читал Бродского. Он и начал с Бродского: тогда, в «Красной стреле», перед тем, как отыметь ее на хрустящих простынях спального вагона. И произошло то, чего не могло не произойти, — она влюбилась. В его узкие губы — цвета подгнившей сливы. В его миндалевидные глаза — цвета подгнившей сливы. В его волосы — цвета подгнившей сливы. Она влюбилась, потому что ничего другого ей не оставалось: двадцать семь лет, неудачная работа, неудачное замужество и совсем уж неудачный аборт, который не дает о себе забыть до сих пор. С другой стороны — экономия на противозачаточных таблетках и презервативах. А при Джавином вулканическом темпераменте и ее фиксированном окладе сотрудницы туристического агентства они просто вылетели бы в трубу.
…Чтобы укротить их склочную коммуналку, Джаве хватило нескольких дней. Бедусенки (пять человек, включая малолетнего Андрюшу, звонить три раза) выбросили белый флаг после того, как Джава показал им устрашающего вида узбекский тесак. И пригрозил устроить резню похлеще армянской. Семью Бувакиных, тихих любителей народной музыки, он сразил наповал игрой на дутаре и подарочной тюбетейкой («Привет из Бухары»). Оставалась старуха Ядвига Брониславовна, баба Ядя, та еще змея. Змея прочно законсервировалась на семидесяти пяти, курила «Беломор» с 1942 года. В красном углу ее комнаты висел портрет генпрокурора Вышинского. На второй день пребывания Джавы в коммуналке она вызвала участкового. Но хитрый Джава поладил и с участковым — тот оказался лимитчиком из Казани и плюс ко всему правоверным мусульманином. Таким же правоверным, как и Джавахир Шарипов, ташкентский отщепенец, гнилая ветвь благородного сливового дерева.
Его выгнали с третьего курса Щуки за курение анаши и слишком уж надменный талант. А он был талантлив, чертовски талантлив, — Наталья знала в этом толк. В свое время она сама закончила театральный. Правда, факультет был экономическим, но это не помешало ей совершенно объективно оценить способности смуглого любовничка; скорее наоборот — помогло. Чего стоил один только пассаж из Бродского насчет вечного успокоения на Васильевском острове!.. Далекий от дождей и наводнений узбек подавал его так проникновенно, что у Натальи по спине бежали мурашки. И вопрос о том, почему после блистательной Москвы Джава махнул в обветшавший Питер, отпадал сам собой.
Впервые в жизни она решила воспользоваться несколькими куцыми институтскими связями и впихнуть Джаву хоть в какой-нибудь театр. Прослушивания проходили «на ура», и Джавахира брали везде — на испытательный срок, который он так ни разу и не выдержал. Никто из знакомых режиссеров, даже по- дружески, даже за поллитрой коньяка, не объяснил ей — почему. Некоторое время Наталья грешила на слишком уж специфическую Джавину внешность. Истина открылась неожиданно: Саня Гордон, ее приятель с параллельного курса, адепт Ионеско, дешевой водки и голых дамских коленок, — последний, кто не взял актера Шарипова на работу, — проворковал ей по телефону:
— Не пойдет.
— Почему? — вопрос прозвучал буднично: за полгода Наталья уже научилась достойно принимать отказы.
— Слишком уж хорош.
— В смысле?
— Разваливает весь ансамбль. Тянет одеяло на себя. Рядом с ним мои ребята выглядят просто профнепригодными. А уволить всю труппу за профнепригодность невозможно. Все — живые люди, всем нужно детей кормить.
— И что же ему делать? — глупо спросила она.
— Пусть едет в Голливуд.
— Саня, ты же понимаешь, это несерьезно.
— Ну, не знаю… Организуй ему антрепризу, пусть работает один. Будет зарабатывать большие бабки.
— Спасибо за совет.
— Кстати, Натуля… Ты не одолжишь мне пару сотен до получки?
— Организуй антрепризу. Будешь зарабатывать большие бабки…
Наталья повесила трубку и вернулась в комнату. Вот он, мой любимец, мое домашнее животное, моя голая египетская кошка с безволосым, похожим на пятку, подбородком. Как всегда, лежит на диване и читает своего обожаемого Бродского.
— Ну что? — Джава даже не оторвал глаза от страницы.
— Саня говорит, что ты очень талантлив.
— Тогда пусть даст мне роль Калигулы.
Она присела на краешек дивана и коснулась его волос. Семь лет разницы — есть от чего сжаться сердцу. В свои двадцать Джава еще совсем мальчишка, того и гляди найдет где-нибудь автомобильную камеру и отправится плавать по арыкам. А она — она уже взрослая женщина. Пора покупать крем от морщин. Интересно, сколько еще продлится их связь?..
— Он не даст тебе роль Калигулы.
— Я знал, что твой Саня — харып. И театры у вас харыпские, — лениво и без всякой злости протянул Джава.
«Харып» — было его любимым словечком. Узбекский эквивалент жлоба. Но «харып» — это нечто большее, чем просто жлоб. Жлоб в квадрате, жлоб в кубе; жлоб, который наливает ирландский ликер в граненые стаканы, моется только в бане и только в честь праздника взятия Бастилии… И никогда по достоинству не оценит его, Джавин, талант. Потолок харыпа — рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда» и псевдосексуальные опусы Романа Виктюка.
— Езжай в Голливуд, — устало сказала Наталья.
— Ты думаешь?
— Это Саня так думает. А я просто передаю его пожелания — режиссерские и человеческие.
— В Голливуде тоже харыпы, — Джава снова уткнулся в книгу. — Только свои, американские.
Наталья вздохнула, поднялась с дивана и направилась к выходу.
— Ты куда? — спросил Джава.
— Дежурить. У меня еще кухня, туалет и ванная.
— А-а…
И все, никаких телодвижений. По графику, вывешенному в общей кухне, они дежурили две недели: это соответствовало количеству человек, проживающих в комнате. Джава этот установленный десятилетиями порядок игнорировал напрочь. В гробу он видел чистку чугунной ванны и раковин, заплеванных зубной пастой. Быт совсем не приставал к нему, он каплями отскакивал от Джавиного худого, безволосого, совершенного тела. Джава казался персонажем элитарного западноевропейского кино, в котором герои пользуются туалетной бумагой только для того, чтобы стереть со щеки губную помаду героинь.
— Может быть, ты поможешь мне? — неожиданно для себя спросила Наталья.
Джава поднял на нее ленивые азиатские глаза.
— Что?
— Может быть, ты поможешь мне? Сколько можно валяться на диване?
Она произнесла это впервые за год их совместной жизни, И это был бунт. Бунт на женской половине дома. Отказ от безропотной стирки носков и ночного переписывания от руки всех Джавиных ролей из всех пьес. И двойного наряда на помывку коммунального сортира.
— Знаешь что, Джава, — с неведомым доселе наслаждением произнесла она, — сам ты харып. Чесночный узбекский харып.
Это была чистая правда. Джава обожал чеснок. Чеснок являлся его альтер эго, его доминантой, приправой к выученным и невыученным ролям, приправой к Бродскому, приправой к сексу. Даже на дне флакона «Хьюго Босс», любимого Джавиного парфюма, Наталье иногда мерещились чесночные головки…
