пепельницей.
— Об Аглае больше никто не вспоминает. — Сколько же было снисходительности в ее улыбке, боже праведный!..
— Почему же никто? Мы вспоминаем. Да и ты, как я посмотрю…
— Если ты намекаешь на стрижку… Я еще в институте стриглась так коротко, помнишь?
— Конечно, помню, — соврала я. Ни черта я не помнила. Или — благополучно забыла.
— Через неделю приезжает Райнер-Вернер. Дорогуша-переводчик, если ты еще помнишь…
— Конечно, помню, — соврала я. Ни черта я не помнила. Или — благополучно забыла. — И чем он собирается здесь заниматься?
— Будет переводить мои романы. Я ведь перспективный автор.
— Очень перспективный, — заверила я Дашку.
— Тогда, может быть, выпьем за это? — Она споро разлила по рюмкам принесенный ею же коньяк и пододвинула ко мне тарелку с принесенной ею же клубникой.
Я посмотрела в окно — поверх стриженой Дашкиной головы: крыши, занесенные снегом, и жарко- золотой купол Исаакия вдали; совсем не плохая компания для январской клубники. А Дашка — молодец…
— Ну, за вас! — подмигнула мне Дашка, и в ту же секунду в дверь деликатно постучали. И в дверном проеме показалась голова Чижа.
Моего мужа Чижа. Лучшего на свете.
— Мы хотим есть, — промурлыкал Чиж. — Мы проголодались, мамочка!
— Я ненадолго, — сказала я Дашке.
— Святое дело! — Дашка в полном одиночестве опрокинула коньяк и закусила его клубникой.
Я прикрыла за собой дверь и отправилась к двухмесячной обладательнице луженой глотки и маленького хохолка на макушке.
Я отправилась к Аглае. Лучшей на свете.
