Тингль-Тангль

покровом ночи от встречи со мной… Нет никаких гарантий, что я не появился бы в твоем пляжном баре и не заказал бы у тебя коктейль. И ты должна была бы очень постараться, чтобы меня удивить. Я знаю толк в коктейлях.

– Не сомневаюсь.

Надо остановиться самой и остановить этого парня. Не позволять ему держать себя за руку, не позволять ему касаться пальцами губ и волос, не позволять ему смотреть на себя так.

– По-моему, ты не совсем прав, – собрав остатки сил, Мика пытается отвести от себя напасть по имени этот парень.

– Почему?

– Мы ведь почти родственники. Ты – парень моей сестры. И ты собирался сделать промышленный альпинизм семейным бизнесом. Разве ты забыл?

Он нисколько не смущен, и его руки нисколько не смущены, наоборот, они стали еще настойчивее.

– Я сожалею, – говорит он.

– О чем? – сердце у Мики падает.

– Я сожалею, что мы познакомились именно так. Что ты оказалась сестрой моей девушки. Я бы очень хотел все изменить.

Ничего не возможно.

Они оба понимают это. Это было бы слишком пошло, слишком банально. Никто не хочет казаться подлецом и прелюбодеем, да и каково это – курить сигару бриссаго, свернутую мертвыми детскими руками, с подлецом и прелюбодеем? Даже если вынести за скобки истеричку и психопатку Ваську, в скобках все равно останутся они – подлецы и прелюбодеи: алгебра и начала анализа, хорошо усвоенные Микой, намекают на это совершенно недвусмысленно. Даже если представить (всего лишь на минуту представить), что между ними могло бы произойти это, не важно когда, не важно где – на Таити, в Германии, в пляжном баре или просто в баре, куда никто не ходит в эспарденьяс, – они все равно будут знать, что когда-то они были подлецами и прелюбодеями.

И могут снова ими стать.

В любой момент.

Все это ясно как божий день. Но почему тогда Микино сердце колотится так бешено? Почему она хочет, чтобы руки этого парня касались ее снова и снова?

Этот парень – бог, и в этом все дело. Мика сама второпях произвела его в боги, и он будет оставаться богом до тех пор, пока она же его и не разжалует. А бог не может быть ни подлецом, ни прелюбодеем.

По определению.

– Что ты делаешь? – закрыв глаза, спрашивает Мика.

– Целую тебя…

Нет, он – не бог, ему не нужны подпорки, придуманные Микой. Он самодостаточен, он – этот парень, сумасшедший азиат, и он всегда берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. И Микины, еще никем не целованные губы, тоже.

Странное все-таки занятие – целоваться.

Странное и увлекательное одновременно. Как будто по твоим губам бегают сотни ящериц и богомолов. Целоваться – все равно, что пробовать блюдо, о котором ты не имел никакого представления, совершенно непонятно, хорошо это или плохо, вкусно или нет.

Все-таки, наверное, вкусно.

Да нет же, просто пальчики оближешь!

Мика понимает это, как только язык этого парня проникает ей в рот. Он осторожно касается Микиных зубов и – ящерицей, богомолом – проползает дальше, к нёбу. И Мика больше не чувствует себя взрослой, почти тридцатилетней Микой, а превращается в маленькую девочку, спрятавшуюся в пещере от грозы. Пещера конечно же – это то, что находится позади губ, она темна, но Мика ничего не боится: ее ящерицы, ее богомолы – с ней, они ластятся, ползают по рукам, щекочут шею. В Микином мозгу проносятся вспышки, раскручиваются спирали, на бешеной скорости вращаются кресты. И свастики гремучей змеи. И свастики солнечной птицы.

– Это невозможно, – едва слышно говорит она. – У меня сейчас сердце разорвется… Скажи, я хоть немножко тебе нравлюсь?

– Нравишься ли ты мне? – он принимается ощупывать Микино лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?

– Да.

– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы этого парня касаются ее век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..

– Это всего лишь глаза, – уточняет Мика.

– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.

– Это всего лишь нос…

– Может быть, это – вершина бархана? Гребень волны?

– Это губы, милый… Милый.

Как странно. Впервые в своей жизни она произнесла это слово вслух, хотя давно знала о его существовании. Сколько еще слов ей предстоит произнести вслух впервые? Слов и целых словосочетаний. «Я хочу тебя» – первое, что приходит на ум.

Надо остановиться.

Этот парень отстраняется и облизывает губы языком, который только что побывал в Микином рту.

– Ты чудо, – говорит он, переводя дыхание. – Ты чудо, но я соврал тебе.

– Соврал? – обессилевшая, сбитая с толку Мика не знает, как реагировать па его слова. – В чем ты мне соврал?

– Я не смотрю мультипликационное порно. Я считаю, что ничего, более ублюдочного, не существует. Но я страшно люблю Шаброля.

– Клода? – Мике хочется целоваться.

– Да. «Пусть умрет зверь» – гениальный фильм.

– И еще – «Крик совы».

– «Кровавая свадьба» – тоже замечательный.

– А «Мясник» – так просто потрясающий, – Мике хочется целоваться. Снова и снова.

– Мне нравится «Инспектор Лаварден». Самый настоящий черный детектив, лучше не придумаешь.

– А мне – «Маски».

– А мне – «Конь гордыни».

– А мне – «Церемония». – Ну почему, почему ей так хочется целоваться? Закрепить полученный только что навык? От нашествия ящериц и богомолов только и жди неприятностей.

– А мне – «Красавчик Серж».

Мика молчит. Он и сам красавчик, этот парень, экзотический сандаловый красавчик. И последнее слово должно остаться за ним. Может быть, тогда он поцелует ее снова?

– Я не понимаю, почему она тебя ненавидит.

– Кто?

– Твоя сестра.

Предпосылок к упоминанию психопатки и истерички не было никаких, и все же этот парень вспомнил о ней. Как раз после затяжного, как приготовление бараньих почек, поцелуя. Мика раздавлена. Совершенно.

– Я не так выразился, прости… Я понимаю, почему она тебя ненавидит.

В этом месте Мике следовало потребовать объяснений – это выглядело бы логично. Но она слишком сосредоточена на том, что произошло несколько минут назад: ящерицы и богомолы покидают пещеру ее рта, уходят по тайным коридорам туда, откуда ненадолго явились, – в глубь Микиного тела. В лапках у них