подвергся ответственности за содержание этой статьи? Зачем ни один из них не явился ко мне лично? Пойти к ним, объясняться, извиняться, оправдываться я считал для себя унизительным. Я не видел истинной цели этих проделок: я думал, что они происходят от корыстолюбия Корсакова и что Плюшар нимало в том не виноват; напротив, становится жертвой чужих прихотей. Я не догадывался, что это была интрига, замышленная Сенковским и приводимая в дело Плюшаром, чтобы, рассердив меня, заставить отказаться от редакции и дать место ляху. Долго думал я, как решить это дело, и наконец положил представить оное на суд родного брата Корсакова, князя М.А.Дундукова-Корсакова, попечителя СПб. учебного округа, председателя Цензурного Комитета, бывшего моего ученика, человека самого благородного и всегда со мной дружелюбного. Я отнесся к нему письмом, сказав, как был вызван в III Отделение, какую получил нотацию, и просил его решить спор между мной и его братом и объявить, можно ли печатать статью, им переведенную. Тогда же уведомил я об этом письме Плюшара. Я надеялся, что он станет благодарить меня за приискание легчайшего средства, чтоб образумить Корсакова; но не тут-то было. Плюшар отвечал мне дерзким письмом, в котором осуждал мой поступок, требовал моего примирения с товарищами и исполнения их воли, давая знать, что письмо мое к начальнику цензуры было доносом. Вскоре после того приехал ко мне Шенин и спросил в тревоге:
— Что все это значит?
Я спросил у него, читал ли он статью«18-е Брюмера».
— Нет!
— Вот она, посмотрите!
Шенин взглянул на отмеченные мной места и ужаснулся.
— Теперь вы видите, могли я согласиться на ее напечатание, особенно после замечания и Чембара? Вместо того, чтобы толковать с вздорным Корсаковым, я предоставил решение вопроса его брату. Кажется, я не мог выбрать судью беспристрастнее. Растолкуйте это Плюшару или, лучше, сведите нас обоих у себя, чтоб я объяснил ему все дело.
Шенин убедился моими доводами, но не мог вразумить Плюшара, который отвечал ему, что я кругом виноват и теперь хочу примириться, что он не соглашается, и т.п. Этот отзыв не огорчил меня. Работа по Лексикону утомляла меня, и если я боролся с Корсаковым, то единственно в пользу Лексикона, т.е. Плюшара. Итак, я написал к Шенину и напечатал в одном из номеров «Сев. Пчелы», что отказываюсь от всякого участия в этом издании. Многие сотрудники последовали моему примеру.
Сенковский торжествовал. Один из самых ревностных моих помощников, бывший моряк Павел Матвеевич Муравьев, был на сходбище новых сотрудников у Плюшара. Главным редактором избран был Шенин. Сенковский был душой всего дела и, конечно, тогда же принял бы на себя главную редакцию, если б не боялся огласки его козней с моей стороны. «Вот адмирал, управляющий нашим кораблем», — сказал Плюшар Муравьеву, подводя его к Сенковскому. Все клевреты заговора кричали, что я изменник и доносчик. Это мнение старался внушить Плюшар и всем знакомым через него со мной французам. Только один из них, Талес Курнан, не поверил клеветам, приехал ко мне, разузнал все дело и после того всегда меня защищал и оправдывал. Корсаков умел уверить своего брата, князя, что я поступил так по прихоти и упрямству, и тот отвечал мне через несколько дней письмом следующего содержания:
«Милостивый Государь Николай Иванович! По предложению моему читана была вчера в Цензурном Комитете статья «18-е Брюмера», назначенная для Энциклопедического Лексикона. Комитет не нашел в ней ничего предосудительного, а я с своей стороны и тех замечаний, кои находились в письме Вашем; при чтении этой статьи цензор Корсаков объявил, что она была представляема им на рассмотрение г. Министру Народного Просвещения и получила уже одобрение Его Высокопревосходительства. По этой причине я почел излишним вносить в Комитет письмо Ваше и даже доводить его до сведения г. Министра, на коего Высочайшим повелением возложено непосредственное наблюдение за изданием Энциклопедического Лексикона. С совершенным почтением имею честь быть Ваш, Милостивый Государь, покорнейший слуга князь Михаил Дундуков-Корсаков».
На это написал я следующий ответ:
«На почтеннейшее письмо Вашего Сиятельства, от 7 октября, под №2916, коим Вы благоволите уведомлять меня, что Вы не нашли в статье «18-е Брюмера» тех замечаний, которые находятся в письме моем к Вам от 30 сентября, честь имею Вам ответствовать, что мне не известно, в каком виде статья сия была представлена Вам, но что все обозначенные мной места находятся в рукописи сей статьи, бывшей у меня в руках и востребованной у меня обратно, через типографию г. Плюшара, П.А.Корсаковым, 3 сего октября. Эта рукопись, для вящего удостоверения, скреплена мной по листам, и места, возбудившие мое сомнение, подчеркнуты красными чернилами. Благоволите справиться. Впрочем, как единственной целью письма моего к Вашему Сиятельству было сложение с меня ответственности, которой я подвергался на основании подписки v данной мной в С.-Петербургском Цензурном Комитете 22 декабря 1834 года в том, что издатель ответствует наравне с цензором сочинения, а цель сия совершенно достигнута благосклонным объявлением Вашего Сиятельства, то и остается мне только выразить Вам за сие чувствительнейшее мое благодарение и повторить изъявление истинного высокопочитания и совершенной преданности, с каковыми имею честь быть и др.».
Смелый и насмешливый мой отзыв рассердил доброго князя. Он кончил дело тем, с чего надлежало бы начать: пригласил меня к себе.
— Что за странное письмо вы ко мне написали?
— Извините, князь, оно лишь служило ответом на ваше, — отвечал я, и рассказал ему, как было это дело, подкрепляя мои слова привезенными мной бумагами и письмами.
Князь увидел истину и особенно негодовал на дерзость Плюшара, что он, в письмах к Шенину, называл его, статского советника, ты. Помирившись со мной совершенно, князь просил меня прекратить в «Северной Пчеле» исчисление сотрудников, отказавшихся от участия в составлении Лексикона, и не печатать ничего об этом деле. Я обещал, но с тем, чтоб и обо мне не позволяли моим противникам печатать по делу Лексикона. Он дал мне слово.
Нелегко мне было отказаться от нескольких тысяч дохода в год, но я не унывал, чувствуя себя совершенно правым. Написав свое отречение, пошел я пройтись по Невскому проспекту. Встречается со мной подполковник князь Николай Сергеевич Голицын и завязывает разговор о литературе. Я спросил у него, читал ли он прекрасные стихи Пушкина на Барклая (в «Московском Наблюдателе», помнится, и на ответ его, что не читал, пошел с ним в книжную лавку Жебелева и прочитал их. Когда мы выходили, Жебелев просил меня остаться на минуту и спросил, сколько напечатано экземпляров моей Грамматики.
— Двенадцать тысяч, — отвечал я.
— Уступите мне десять тысяч, — сказал он, — по рублю двадцати копеек, как уступали Глазунову.
— Изволь!
— Итак, позвольте прийти к вам?
— Приходи!
На другой день явился ко мне Шенин, для принятия дел по редакции. Он начал изъявлением сожаления, что я покидаю дело Лексикона, и объявил, что до Нового года оставляет все доходы за мной. Я поблагодарил его за это предложение и отвечал, что денег за чужие труды не возьму, да и не имею в них надобности, потому что накануне продал десять тысяч экземпляров моей Грамматики за наличные деньги. Он улыбнулся недоверчиво, думая, вероятно, что это хвастовство. В это самое время показался в дверях комнаты Жебелев.
— Стой, — сказал я ему, — отвечай мне. Купил ли ты у меня вчера десять тысяч экземпляров Грамматики?
— Купил.
— Почем?
— По рублю двадцати копеек.
— Что же ты теперь пришел отказываться, что ли?
— Помилуйте, я пришел просить, чтоб вы уступили мне и остальные две тысячи. Вот и деньги! — и полез в карман.
— Не нужно, — сказал я, — ты заплатишь мне эти деньги в год, по двести рублей в месяц.
