готовность дать ценный совет, если в этом возникнет необходимость.
— У меня отличный адвокат.
— И?
— Саймон, вы должны меня понять — я связан обещанием конфиденциальности.
Монах пристыженно замер, но сдаваться не собирался:
— Разумеется. Я вовсе не намеревался проявлять излишнее любопытство, но, как ты сам понимаешь, мы не можем оставить этот вопрос без внимания, Кит. Есть мнение, что дело может дойти до официального расследования, и тогда ты окажешься в сложной ситуации, если можно так выразиться. Вряд ли здесь уместно говорить о конфиденциальности.
— Я действительно нарушил закон, Саймон. И с этим ничего не поделаешь — что есть, то есть. Мой адвокат не исключает, что мне придется признать себя виновным в препятствовании отправлению правосудия. Никаких тюремных сроков, только небольшой штраф. Судимость потом снимут. Вот, собственно, и все.
Монах доел последнюю булочку, засунув ее в рот целиком. Он запил ее кофе, вытер рот бумажной салфеткой и спросил:
— А если ты признаешь себя виновным, Кит, как, по-твоему, должна отреагировать на это Церковь?
— Никак.
— Никак?
— У меня был выбор, Саймон. Остаться в Канзасе и надеяться, что все решится само собой, или поступить так, как я поступил. Представьте на минуту, что я выбрал первое — решил ничего не предпринимать, зная, кто настоящий убийца девушки. Невиновного человека казнят, потом находят тело, а я всю оставшуюся жизнь живу с чувством вины, что ничего не сделал. Как бы вы поступили на моем месте, Саймон?
— Мы искренне гордимся твоим поступком, Кит, — мягко произнес Монах, не отвечая на вопрос. — Но мы очень обеспокоены перспективой судебного преследования, когда нашего священника обвиняют в преступлении, причем за ситуацией пристально следит общественность.
Желая подчеркнуть какую-то мысль, Монах часто употреблял местоимение «мы», будто все лидеры христианского мира только и думали о проблемах, которые приходилось решать ему самому.
— А если я признаю себя виновным?
— Этого нельзя допустить ни в коем случае.
— А если мне все-таки придется?
Монах поерзал, потянул себя за отвисшую левую мочку и сложил руки, будто для молитвы.
— Тогда мы будем вынуждены как-то на это отреагировать и предпринять соответствующие действия. Вынесение обвинительного приговора не оставляет нам иного выхода, Кит. Уверен, ты прекрасно это понимаешь. Мы не можем допустить, чтобы наши священники оказывались в зале суда в качестве обвиняемых, чтобы они признавали себя виновными и чтобы им выносились приговоры — и все это на глазах жаждущей крови прессы. Особенно в таком деле, как это. Подумай о Церкви, Кит.
— И какое наказание мне будет вынесено?
— Сейчас об этом рано говорить. Будем следить за развитием событий. Я просто хотел узнать, как обстоят дела, вот и все.
— Хочу иметь ясность, Саймон. Насколько я понял, может получиться так, что наказание мне вынесет Церковь. Не исключено, что меня временно отстранят от службы, отправят в отпуск или даже лишат сана за поступок, который вы сами находите мужественным и которым Церковь очень гордится. Верно?
— Верно, Кит, но давай не будем торопиться. Если удастся избежать судебного разбирательства, то все проблемы будут решены.
— Будем надеяться, что раз и навсегда.
— Что-то вроде этого. Держи нас в курсе. Нам бы хотелось узнавать новости от тебя, а не из газет.
Шредер кивнул, но его мысли были уже далеко.
В четверг занятия в старшей школе благополучно возобновились. Появившихся школьников встретили игроки футбольной команды, снова надевшие форму, девушки из группы поддержки и тренеры. Они улыбались и всем пожимали руки, всячески демонстрируя примирение. В вестибюле Роберта, Седрик, Марвин и Андреа общались с учителями и ребятами.
Николь Ярбер похоронили тихо, присутствовали только родственники и друзья. Церемония состоялась в 16.00 в четверг — ровно через неделю после казни Донти Драмма. Не было никакого официоза — у Ривы не осталось для этого ни сил, ни желания. Друзья дали ей понять, что на помпезную церемонию вряд ли придет много народа, если, конечно, не позвать репортеров. Кроме того, у Первой баптистской церкви больше не было своего помещения, а мысль арендовать его никого не прельщала.
Усиленные полицейские наряды следили за тем, чтобы держать репортеров подальше. Рива не могла их больше видеть. Впервые за девять лет она избегала публичности. Они с Уоллисом пригласили около сотни человек, и пришли почти все. Кого-то не хотели видеть на похоронах ни в коем случае. В частности, это касалось родного отца Николь, который отказался присутствовать при казни, хотя Рива теперь сама жалела, что была там. У нее в голове все смешалось, и не позвать Клиффа Ярбера казалось ей правильным. Позже она станет об этом жалеть. Но она не пожалеет, что не позвала Дрю Кербера и Пола Коффи, которых теперь ненавидела. Они обманули ее, предали и причинили боль, которая никогда не утихнет.
Список жертв неправедного суда, спровоцированного Кербером и Коффи, продолжал увеличиваться. Теперь к нему добавились Рива и члены ее семьи.
Брат Ронни, уставший от Ривы не меньше, чем от журналистов, провел траурную церемонию с подобающим случаю достоинством. Он читал Священное Писание и произносил нужные слова, но все же заметил на лицах присутствующих озадаченное выражение. Все были белыми, и никто из них раньше не сомневался, что тело Николь, останки которой покоились сейчас в бронзовом гробу, унесли воды Ред-Ривер много лет назад. Если у кого-то и возникало сочувствие к Донти Драмму и его родным, то свои сомнения они держали при себе и не поверяли их пастору. Все жаждали возмездия и казни не меньше, чем он сам. Брат Ронни хотел примирения с Богом и прощения. Он не сомневался, что о том же мечтают и многие присутствующие. Однако он не желал никого обижать и не стал об этом говорить. Брат Ронни не был знаком с Николь лично, но рассказал о ее жизни по воспоминаниям друзей и близких. Он заверил, что все эти годы Николь провела рядом с Господом на небесах, где нет места скорби, и что она избежала мучений, которые продолжали испытывать на земле ее родные и близкие.
После исполнения гимна вновь последовало чтение Библии, и менее чем через час служба закончилась. Николь Ярбер, наконец, упокоилась с миром.
Дождавшись темноты, Пол Коффи пробрался в свой кабинет. Напечатав короткое прошение об отставке, он отправил его по электронной почте судье Генри и секретарю суда. Потом набрал более пространное объяснение своим сотрудникам и отправил его, не перечитывая. Затем он торопливо перебросил все из центрального выдвижного ящика стола в картонную коробку и навсегда покинул кабинет.
Вещи уже были сложены в машине, и впереди его ждал долгий путь, возможно, до самой Аляски. У Коффи не было никаких планов, он не знал, куда именно едет, и не имел ни малейшего желания возвращаться в Слоун. Он бы ни за что здесь больше не появился вообще, но понимал: Флэк не оставит его в покое. Его будут постоянно вызывать для дачи показаний в связи с бесчисленными нарушениями, допущенными в ходе процесса, — тягостной и бесконечной процедуры, которая может завершиться разбирательством в дисциплинарном комитете коллегии адвокатов штата и, не исключено, мучительным общением с федеральными следователями. Пола Коффи ждало ужасное будущее. Он не сомневался, что ему удастся избежать тюрьмы, но восстановить финансовое положение и доброе имя ему уже точно не удастся.
