– Да.
В его глазах вдруг вспыхнул охотничий азарт, – если я знаю, как называются цветы, то логично предположить, что мне известно и собственное имя.
Мне неизвестно собственное имя.
Я терпеливо внушаю ему это каждое утро. Но он не верит мне – ни его мутные зрачки фокстерьера (фокстерьер – собака, я знаю это точно), ни жалкие милицейские погоны, которых я никогда не видела, не верят мне. Амнезия, синдром Корсакова – все это для него уловки хитрой дамочки (кстати, сколько мне лет и выгляжу ли я дамочкой?..); амнезия, синдром Корсакова – все это для него лишь движущая сила латиноамериканских мыльных опер, не более…
Стоп.
Ты знаешь, что такое мыльные оперы, дамочка-под капельницей, поздравляю! Что еще ты знаешь – не о мыльных операх, а о себе?
Ничего, ничего, ничего больше.
– Кто вы по званию?
– Капитан.
Вот как, стало быть, я ошиблась. Не лейтенантишко-неудачник, а капитанишко-неудачник. Никому другому не поручили бы такой безнадежный случай, как я.
Я – безнадежный случай.
Я безнадежна. Это все, что я могу сказать о себе.
Я безнадежна, а его зовут Константин Лапицкий, – во всяком случае, именно эта фамилия вписана в его удостоверение, которое я даже толком не рассмотрела. Имя идет ему. Людям вообще идут имена. «Но только я могу понять это. Потому что собственного имени у меня нет. Я надеюсь, что пока. Я все еще надеюсь вспомнить – и именно поэтому жду каждого утра с капитаном Лапицким. У капитана тонкие решительные губы и сколотый передний зуб, придающий ему сходство с узкотелым хищным зверьком, – если вспомнить человека на фотографиях, то можно прийти к выводу, что фауна правоохранительных органов не очень разнообразна…
– Сходите к дантисту, – сказала вдруг я опостылевшему за неделю капитану. – Вам нарастят недостающую часть зуба, вы женитесь на дочери вашего начальника, получите новое звание и перестанете таскаться ко мне, как на работу.
– Сейчас моя работа – это вы, – он даже не обиделся, он оказался терпелив. Далеко пойдет, так что я, кажется, ошиблась насчет перспектив его карьерного роста. – Не будем откладывать.
Я прикрыла глаза. Одиннадцать фотографий, он лишь иногда меняет их порядок, в надежде, что пасьянс сложится, – чем черт не шутит. Поздравляю, «пасьянс» – новое слово в моем лексиконе – интересно, какие еще открытия меня ждут? Мария Стюарт – не Мария-Антуанетта, но именно она раскладывала пасьянсы… Кажется, именно за это ей отрубили голову. А впрочем, я не помню… Но зато помню название карт – от двойки до туза и все четыре масти…
– Пики, черви, бубны и крести. Или вам больше нравится, когда их называют трефами?
– О чем это вы?
– Ни о чем… Давайте сюда ваши фотографии…Но сегодня это были другие фотографии. Первым в стопке лежал польский актер Збигнев Цыбульский.
– Знаете этого человека? – невозмутимо спросил капитан, психолог чертов, доморощенный Иуда.
– Да. Это актер. Польский актер. Он носил очки, белый шарф и погиб. Кажется, в конце шестидесятых…
– В шестьдесят седьмом, если быть совсем точным, – он удовлетворенно хмыкнул. – А сейчас какой год, вы знаете?
Я молчала. Действительно, какой сейчас год?..
– Избирательная у вас память, как я посмотрю, – капитан остался профессионально вежливым, хотя больше всего ему хотелось съездить мне по физиономии.
По лицу, которого я даже не видела.
Эта мысль вдруг обожгла меня – я еще не видела своего лица. Может быть, все дело в этом: я увижу свои собственные, только мне принадлежащие глаза и складки у губ (почему я уверена, что у моих губ обязательно должны быть складки?) – и наконец-то вспомню себя.
– Мне нужно зеркало. У вас есть зеркало?
– Нет… Но если вы хотите…
Хочу ли я? Его тон не мог обмануть меня: в присутствии представителя власти любой флирт с зеркалом смахивал бы на опознание. А для опознания необходимы, как минимум, еще двое – я когда-то читала об этом? Видела в кино? Или мне приходилось принимать в этом участие?.. И вдруг на этом опознании я приму себя за кого-то другого?..
– Нет, пожалуй, нет… Не нужно.
– Тогда продолжим.
Он пододвинул мне оставшиеся снимки – небрежным жестом, в котором чувствовалось едва скрытое напряжение (за восемь дней я изучила этот жест). И я знала, что сейчас увижу: женщину, установить имя которой не могут (так сказал капитан). И человека по имени Олег Марилов. Капитан назвал его имя только на третий день, когда потерял надежду услышать его от меня.
Это имя мне ничего не говорило. В моей опустевшей, как город в период летних отпусков, голове не было ни одного имени, связанного с прошлой жизнью. Збигнев Цыбульский не в счет, но вряд ли он имеет какое-то отношение ко мне… Я взяла в руки принесенные фотографии мужчины – и не увидела ни одной из тех, которые мне показывали раньше. Те – вчерашние, позавчерашние, любительские, профессиональные, снятые со вспышкой и без – были полны жизни. Во всяком случае, человек, изображенный на них, был жив. В отличие от женщины, которую я видела на снимках только мертвой.
Но на этих снимках и он был мертв. Видимо, их сделали сразу же после катастрофы: искореженная груда металла, бывшая когда-то машиной; искореженная груда плоти, бывшая когда-то человеком. Мертвая женщина выглядела лучше.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.
Капитан молчал, и это было молчание разочарованного человека – видимо, он надеялся, что эти жестокие снимки встряхнут за плечи мою атрофированную память, надают ей по щекам, заставят вспомнить.
Он все еще надеялся.
Надежда не оставляла его, пока я безучастно перебирала снимки.
– Нет, я не знаю его. Я не помню… Это имеет какое-то отношение ко мне?
Он вынул из папки еще одну стопку фотографий – и снова на них, осененная тем же заревом катастрофы, была заснята женщина. Но не та, снимки которой он показывал мне все это время. В беспомощном изгибе фигуры все еще теплилась жизнь.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.
– Это вы. Третья участница драмы. Вы живы. Поздравляю.
– Я… Ну да. Я… Может быть. Но чего вы хотите от меня?
Он нагнулся ко мне – впервые за восемь дней он оказался так близко; от него исходил резкий запах дешевого одеколона.
Откуда я знаю, что это – дешевый одеколон?..
– Я хочу, чтобы ты все рассказала мне.
– Я ничего не помню. Я ничем не могу вам помочь.
– Я не верю тебе. Может быть, ты начиталась дурацких книжек по психиатрии, попрактиковалась на периферии и теперь водишь меня за нос. Знавал я таких умников. Некоторые накалывали не одну экспертизу. Вот только со мной такие номера не проходят. Я вижу тебя насквозь.
– Тогда, может быть, вы скажете мне, кто я такая?
– Никто, – он сказал это со сладострастием, пригвоздив меня к больничной койке, – никто.
Мгновенная боль пронзила меня. Я – никто. И все, что у меня есть, – это больничная койка и клетка казенной палаты, украшенная букетиком дешевых цветов. Таких же дешевых, как и одеколон капитана Лапицкого. Это было слишком, и я выдохнула ему в лицо:
