жизнь!.. Но, какой бы ни была прошлая, нынешняя не идет с ней ни в какое сравнение: в моих прикрытых ресницах повисла, как на новогодней елке, разваленная голова Эрика Моргенштерна…
– Скажи, я нравлюсь тебе? – прерывающимся голосом выдохнул Витек, все еще не выпуская моего затылка. – Он нравится тебе?..
– Самый лучший из тех, что у меня был, – банальная, срабатывающая безотказно фраза, но я помню ее… На то, чтобы произнести что-то еще, времени у меня не было: рядом с низкой тахтой валялась рубашка Витька, а под ней лежал пистолет…
…Кажется, пистолет нужно снять с предохранителя – откуда я знаю это?.. Я знаю, но не смогу этого сделать. Не смогу, не смогу… Я вспомнила удар рукояткой в челюсть, память о нем и о том, что может последовать, если я не решусь, подхлестнула меня. Сейчас ты должна поднять оружие и выстрелить – иначе у тебя не останется ни одного шанса. Прижимаясь к Витьку, я осторожно нашарила легкую кобуру и потянула пистолет к себе. Телохранитель не заметил этого, он ничего не замечал: его движения стали резкими и конвульсивными.
– Не торопись, – нежно шептала я ему, подтягивая пистолет: нужно быть полным кретином, чтобы позволить себе так расслабиться в обществе суки, каких мало! Если останусь жива – обязательно попеняю Илье за недостаточно тщательный подбор кадров…
Сейчас. Нужно сделать это сейчас. Мой указательный палец уверенно лег на спусковой крючок (слишком уверенно для человека, не имевшего дела с оружием, Боже мой!), а большой опустил собачку предохранителя. Я резко подняла пистолет, целясь прямо в опрокинутую голову Витька, и нажала курок.
Но выстрела не последовало. Сухой щелчок. Осечка. Этот звук мгновенно отрезвил телохранителя. Он резко приподнялся на руках, сбросив с живота мою голову, и я увидела в его глазах даже не страх и не ярость, а скорее мальчишескую обиду – Витек все еще не мог поверить в мое вероломство.
– Слушай, мы так не договаривались! Брось… Я не дала ему договорить. Все, что случилось потом, я помнила как в тумане: я машинально передернула затвор (откуда, откуда мне известно, что нужно передернуть затвор. Боже мой!) и снова выстрелила.
Осечки не было, но и моя рука пощадила телохранителя, сохранила его жалкую жизнь: я видела только, как взорвалось его плечо (очевидно, пуля раздробила ему кость) и фонтан крови обрызгал натертый до блеска паркет…
Витек взвыл от боли и попытался заслонить голову здоровой рукой. Несколько секунд из его горла вырывался только исполненный животной боли сип.
– А-ах ты, мать твою! Нет… – сквозь руку я видела черты его лица, искаженные ужасом до неузнаваемости; кровь забрызгала ему щеку и казалась почти черной на мертвенно-бледном лице, – нет… Не нужно…
Не нужно… Не нужно, нет… Я не убийца, не убийца… Я только защищалась. Это скорчившееся, теряющее сознание от боли, массивное тело больше не интересовало меня. По-прежнему сжимая пистолет в руке, я бросилась вон из комнаты.
Ничто, кроме поскуливания, переходящего в хриплый вой, не преследовало меня. В ванной я подняла свой больничный халат и набросила его прямо на голое тело; в прихожей я подняла шубу и набросила ее прямо на халат…
Открыть дверь оказалось неожиданно легко – слишком неожиданно и слишком легко! – и спустя секунду я уже была на лестничной площадке – вниз, вниз, скорее вниз, кажется, ты спаслась…
…Я пришла в себя только на улице и обнаружила, что все еще сжимаю в руке пистолет. Картина не слишком подходящая и мутному разгару февральского дня, и самому центру города. Стараясь справиться с собой, я опустила пистолет в карман шубы. Неожиданно он упал в самый низ и завалился за подкладку. Этот последний штрих, этот достойный финал трагедии, обернувшейся фарсом, добил меня окончательно: кто бы мог подумать – у стильной женщины, носившей платья «от кутюр» и дорогие украшения, – дырка в кармане!..
Стоя посреди двора, не в силах двинуться дальше, я начала смеяться. Я смеялась так долго, так отчаянно, что взмокли ресницы. А потом смех перешел в такое отчаянное рыдание, что я даже испугалась за себя: да у тебя истерика, Анна. Некому надавать тебе по щекам, некому привести тебя в чувство… Сейчас ты привлечешь внимание всего благовоспитанного надменного двора в центре города, и кончится тем, что вездесущий милицейский патруль похлопает тебя по плечу.
Бежать. Бежать как можно дальше отсюда. Хотя неизвестно, как далеко ты убежишь в одном халате под шубой и легких осенних туфлях на голые ноги (тогда, когда меня увозили из квартиры Эрика, я успела надеть только их)…
Постепенно холод выстудил мою голову – смеяться расхотелось. Нужно было думать о том, куда идти: с пистолетом в подкладке и без единой мысли в голове. И только теперь я с отчаянием поняла – идти мне некуда… Наверняка у меня были знакомые, которые могли помочь мне, но никого из них я не помнила.
Я по-прежнему ничего не помнила… Но обо всем этом можно будет подумать потом – потом, когда я растворюсь в московских улицах и окажусь в относительной безопасности. Я провела рукой по саднящему от боли подбородку и горько усмехнулась: ты никогда, никогда не будешь в относительной безопасности…
…Несколько часов я слонялась по улицам, иногда заходя погреться в магазины и маленькие кафе. Я тупо прочитывала таблички с названиями улиц – все они были смутно знакомыми, но мало о чем говорили мне. Ни одно из них не было связано с конкретными событиями из моей прошлой жизни. В порыве первого приступа отчаяния я даже стрельнула у какого-то сентиментального торговца хот-догами жетон на телефон и набрала номер Насти – единственного человека, которого я по-настоящему знала: это был мой собственный, не навязанный, а приобретенный опыт общения. Но мне отвечали лишь короткие сердитые гудки… Поздравляю, ты лишилась последней связи с реальным миром.
Длинная, до пят, шуба спасала меня от пронизывающего холода, в ней я чувствовала себя даже уютно, но спустя некоторое время я перестала ощущать собственные ноги: осенние стильные туфли были плохой защитой от мороза. У меня не было ни копейки денег, чтобы засесть в какое-нибудь завалящее бистро и с достоинством выпить хотя бы чашку жидкого кофе. Загнанная стужей в угол, я наконец-то забилась в ГУМ и решила не выходить оттуда до закрытия.
Слабая дурацкая надежда, что к вечеру что-то может решиться…
Так и не согрев ног, так и не уняв саднящую боль в подбородке, так и не решив ничего для себя, я набрела на туалет для сотрудников универмага, закрылась в кабинке, села на выложенный плиткой пол и заплакала…
Выхода нет. Нет выхода.
Спустя несколько минут я почувствовала, что засыпаю. Ну что ж, очень хорошо, плевать на то, где я нахожусь, почему так болят ноги?.. Слабо соображая, что делаю, я расстелила на полу шубу, свернулась калачиком и накрылась с головой. Пусть меня найдут, но только тогда, когда я засну. Есть слабая надежда, что не проснусь. Слишком слабая, но попытаться стоит. Но что-то мешало мне провалиться в блаженный сон, спустя несколько минут я поняла что.
Пистолет, впившийся в бок. Единственная неприятность, которую я могу устранить.
Я – вот единственная неприятность, которую можно устранить. Нужно только вытащить тяжелую игрушку из кармана. Она хорошо поработала, вполне в духе Хичкока: два трупа, почему бы не быть третьему? Ведь выхода нет.
Нет выхода.
Эта мысль так обрадовала меня своей определенностью, что сон как рукой сняло. Вот оно что: малейший намек на решение всегда мобилизует Анну Александрову, суку, каких мало. Жаль только, что не придется воспользоваться этим ценным качеством в дальнейшем.
Мысль о том, что все может так легко и относительно безболезненно закончиться, подстегнула меня. Во всяком случае, есть радикальный способ избавиться от боли в подбородке и навсегда замерзших ног. Есть радикальный способ избавиться от вечных сумерек в сознании. Я попыталась извлечь пистолет из-за подкладки – это оказалось не так-то просто: он выскальзывал, он не давался мне в руки. Я даже застонала от нетерпения: каждая секунда отдаляла меня от решения пустить себе пулю в лоб (или в сердце, или в висок), делала его не таким бесповоротным.
